Неутомимые следопыты
Шрифт:
Дедушка помолчал и осторожно взял с подоконника партийный билет Павла Вересова.
— Значит, говорите, удалось паром расклеить…
Наклонив голову, то отдаляя от глаз, то снова приближая к глазам очки, старик принялся разглядывать фотографическую карточку на билете. Фашистская пуля как раз прошла сквозь нее, оставив только небольшой кусочек — изображение части лба, правую бровь и глаз.
— Тот или не тот? — бормотал Митин дедушка. — Вроде бы тот… Лоб такой же высокий, чистый… Брови… — Он вдруг обернулся к нам и спросил: — Все принесли?
— Все, — откликнулся
— Что-то не видать здесь документа на имя Тихона, — словно разговаривая с самим собой, произнес старик.
— Какого Тихона?
— Знать бы и мне какого, — сказал Митин дедушка. — Тот партизан, которого я в погребе у себя схоронил, Тихоном назвался. Только сдается мне, имя свое он выдумал. Самый это командир и был — Вересов Павел Николаевич.
— А вы расскажите им, дедушка, — попросил Митя.
— Мы историю этого отряда хотим написать, — торопливо вставил Женька. — Как они воевали… Как погибли…
Старик внимательно слушал Вострецова, насупив седые брови. Солнце освещало его так хорошо, что я не вытерпел и, нацелив на него фотоаппарат, щелкнул затвором.
— Это что же? — осведомился старик. — И меня в историю? Так я же не партизанил, в лесах не скрывался, эшелонов фашистских под откос не пускал, листовок не расклеивал…
— Все равно, — сказал я. — Вы народным мстителям помогали. Значит, вы тоже подпольщик. — И я, изменив выдержку, снова сфотографировал его.
Старик засмеялся, помотав бородой:
— Ну, ладно. Раз для истории, тогда согласен.
Митин дедушка вдруг перестал смеяться и посмотрел на нас серьезно из-под насупленных бровей.
— Вот вы говорите — история… — Так начал свой рассказ Митин дедушка. — Правильно, конечно: история, события, герои… Обо всем этом теперь в книжках пишут, кино снимают… Ребятишки про те времена в своих учебниках целые страницы наизусть учат. Но для иных людей эта самая история есть их собственная трудная жизнь. А война… Кто жив, тот никогда ее не забудет…
Он задумался на минуту и продолжал медленно и негромко:
— И как это все произошло?.. Ведь были мы к войне готовы… Но вот, внезапно напали фашисты, как воры, в темноте… Поначалу-то мы не верили, что немец даже до Минска дойдет. Война-то еще далеко гремела, так что у большинства было мнение, что фашист сюда не доберется. А мобилизацию уже объявили. Мужчины стали в поход собираться. Некоторые добровольцами на войну двинули. А меня не берут. Нога у меня была повреждена. Инвалид третьей группы. Но в военкомат я все-таки пошел. Да врачи меня даже слушать не стали. Куда, мол, прешься. Ну и воротился я не солоно хлебавши.
Самолетов фашистских тоже первые дни мы не видели. Летали они стороной. Да и подумать: что немцам наш Зареченск? Городишко неказистый, стратегии никакой не имеет. Ни крупных заводов, ни военных частей. Веревочная фабричонка, лесопилка, маслобойка, две кустарные артели — в одной, между прочим, ваш покорный слуга работал… Однако уже на первой неделе мы узнали, каковы фашисты, какой лютый враг на нашу землю напал.
Старик снова задумался, ероша свои редкие волосы, видно, что-то припоминая.
— Ну да, —
Прихожу на рынок. Народу множество. Шум, гам, поросята визжат, гуси орут, куры кудахчут. А в том ряду, где салом торгуют, бабы меж собой расспорились, дойдет к нам немец или не дойдет. Ну, у большинства такое склонение, что не дойдет. А кое-кто говорит — пробьется. А та тетка, у которой я как раз подходящий шматок высмотрел, возьми да и скажи: «Подумаешь, немец! Не человек, что ли? И при немцах проживем!..» — «Ах ты, — говорю я ей, — карга! Как у тебя язык не отсохнет? Ты ли, толстая, при немцах проживешь? Да он тебя с твоим салом живьем сожрет и корки не оставит!..»
И вот тут как раз немец сам за себя и подтвердил.
Сперва я не понял, что это вдали загудело: то ли гул, то ли свист… И вдруг эдак низенько над рынком промелькнули три самолета. Словно три черных креста кто-то через базар перекинул. Промелькнули и исчезли.
Люди стоят, в небо смотрят, а там уж и гула не слыхать. Даже и рассмотреть не успели, какие такие это самолеты — немецкие ли, наши ли…
Однако недолго мы в сомнениях оставались. Вновь послышался гул. Только уже не такой ровный, как прежде, а с подвыванием. Это уже после мы ученые стали — разобрались, что к чему. Сперва немец примеривается, а после для стрельбы заходит на цель. А тогда еще мы ничего не знали. Встали опять, рты поразевали, в небо смотрим. И вдруг застрекотало в небе, ринулись сверху вниз черные кресты, хлестнуло пулями по рядам, по людям, по возам… Крик поднялся, столпотворение. Бросились все врассыпную. А у меня будто ноги к земле приросли. Не могу понять, что делается. Страху-то я тогда не чувствовал. Так налетели, что и испугаться не успеешь. А когда скрылись самолеты, гляжу, кто в пыли корчится, кто стонет, кто криком кричит.
Базар в один миг опустел. Так и не купил я сала. А когда домой вернулся, только там и сообразил, как близко от меня в те минуты моя смерть пролетела.
Михаил Федорович умолк и несколько минут сидел, опустив голову. Мы трое тоже не произносили ни звука.
— Да, — внезапно подняв голову, продолжал старик, — вот как все оно началось. Потом потянулись через наш городок беженцы. За беженцами вслед красноармейцы через город пошли…
Городок наш сдали без боя. Только электростанцию взорвали, отходя. Больше, пожалуй, и взрывать было нечего. Вокзал немцы сами примерно за неделю до того разбомбили.
Погрузился наш Зареченск во тьму. Ни души в ту пору на улицах не было. Даже собаки побоялись брехать… И два часа в городе стояла такая непривычная тишина. Словно насторожилось все. А потом показались мотоциклисты. И вслед за ними вошла в Зареченск первая немецкая колонна.
Новый клуб, что перед самой войною построили, фашист под комендатуру занял. По всему городу на домах, на воротах, на столбах листочки забелели. И стали солдаты народ из домов выгонять: «Шнель, шнель, рус, читайт приказ…»