Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2
Шрифт:
Партия правильно осудила мою близость со Смирновым, которая давала возможность прикрываться моим именем контрреволюционной группировке Эйсмонта – Смирнова.
…Для Дмитрия Михайловича не было большего удовольствия, как доставлять удовольствие другим. Он любил делать подарки, любил угощать.
– Действуйте, – обычно говорил он мне, указывая на стол, и если я не очень уверенно «действовал», то дрожащими руками делал мне бутерброд. (После того, как он посидел в Ленинграде, в промозглой, с крысами, одиночке, а потом в централе, руки у него тряслись, как у пьяницы.)
Зная пристрастие моей матери к Художественному театру, он подарил ей снимки Качалова в разных ролях, хотя
Я никогда не спрашивал Дмитрия Михайловича напрямик: христианин ли он. Я знал, что он верит в Бога – Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым, что Христос и христианство значат для него бесконечно много. И я знал, я ощущал самое важное: если не плотью, то духом он во Христа крестился и во Христа облекся.
Зимой я промучился несколько дней с воспалением среднего уха. Наконец боль отпустила. Я лег и заснул днем у себя в «купе». И вдруг проснулся словно от чьего-то бережного прикосновения. Поднимаю глаза – у моей постели сидит Дмитрий Михайлович и, глядя на меня, обеспокоенно ждет, когда я проснусь. У меня сполз бинт, и он, несмотря на дрожь в руках, перебинтовал мне ухо с ловкостью опытной медицинской сестры.
У Дмитрия Михайловича возникла дружба с моей матерью, как только они познакомились. Я никогда, ни прежде, ни после, не наблюдал, чтобы люди, до этого дня знавшие друг о друге понаслышке, так быстро ощутили духовную близость. Дмитрий Михайлович обращался к моей матери почти всегда с прибавлением постоянного эпитета, «Милая Елена Михайловна», – как-то особенно ласково выговаривал. Когда я уезжал из Архангельска» он подарил мне на память сборник северных частушек и на титульном листе выписал из книги две строчки:
Матушка родимая —Свеча неугасимая.Перед моим отъездом из Архангельска он признавался, что завидует мне: у меня есть родной дом, а куда денется он? В Ленинграде его не пропишут. Подумывал о Кашире, где в то время жил кончивший срок саратовской ссылки Иванов-Разумник, В том, что в Архангельске его не задержат, он не сомневался.
Он писал мне и моей матери в Перемышль» мы ему писали в Архангельск, звали в Перемышль, обещали найти ему пристанище у хороших людей. К одному из его писем сделала коротенькую приписоч-ку Роза Яковлевна. В ее приписке была такая фраза: «Спасибо вам за вашу любовь к Дмитрию Михайловичу».
…В феврале 37-го года я собрался недельки на две в Москву. В день отъезда почтальон принес мне открытку из Архангельска от Борната. Несколько строк он приписал так, что для того» чтобы их прочесть, надо было перевернуть открытку.
Внезапно буквы запрыгали у меня перед глазами. В приписке Борнат «конспиративно» сообщал: «Давид Моисеевич болен. Не пишите ему».
Я прочитал эти две фразы про себя, потом, все еще не понимая их непоправимого смысла, – вслух. И вслед за тем по-предвесеннему молодой, яркий солнечный свет померк для меня. Все стало серым, тусклым и каким-то совершенно ненужным. Расхотелось ехать в Москву. Расхотелось куда-то и к чему-то стремиться. Расхотелось жить на земле. И когтистою тяжестью навалилась на сердце тоска.
С течением времени моя тоска по Дмитрию Михайловичу ослабела. Но такой ли уж чудодейственный врач хваленое время? Если рана – глубокая, то она хоть и затянется, зарубцуется, а все же нет-нет да и заноет. И если чьи-то черты были тебе воистину дороги, то самое большее, что может сделать время, – это накинуть на них прозрачный покров, но, покуда ты жив, оно не изгладит их из твоей памяти и не сотрет. Если у тебя отняли
…Я прислушиваюсь к моей душе. Там, где когда-то шелестели редкие купы, теперь шумит заповедный лес, и шум этот год от году внятней и отрадней для слуха.
…На протяжении не лет, а целых десятилетий, в разных городах: в Москве, в Калуге, в Ленинграде, в Тарусе – мне мерещилось, что навстречу идет Дмитрий Михайлович. Я так страстно мечтал с ним увидеться, что в каждом сколько-нибудь похожем на него высоком, сутулом человеке в пенсне мне наперекор рассудку чудился он.
До меня случайно, через двадцатые руки, дошла весть, что умер он в лагере, вскоре по прибытии его этапа. Роза Яковлевна, год проработавшая врачом в Архангельске, перед окончанием срока ссылки Дмитрия Михайловича вернулась в Ленинград, чтобы приискать ему прибежище за сто с лишним километров от Ленинграда. Накануне окончания срока за Дмитрием Михайловичем ночью пришли. Розу Яковлевну известили его соквартиранты. Она приехала на несколько дней в Архангельск, а когда вернулась в Ленинград, то арестовали и ее.
Москва, 1969
Прощание с Севером
Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек.
В начале лета 36-го года в газетах опубликовали проект новой Конституции, которой потом присвоили наименование «Сталинской». Было написано, что в выработке проекта принимают участие в числе других Бухарин и Радек. Конституция даровала избирательное право сословиям, которые до сих пор таковым не пользовались: духовенству, бывшим торговцам, «кулакам» и всяким прочим ci-devants [33] . Казалось бы, есть от чего возликовать. Этот невиданный по широте демократический жест Советского правительства вызвал в иных умах переворот. Но меня, хоть и молодого, но уже стреляного воробья, провести на мякине Конституции было невозможно. Я говорил своим ближайшим друзьям – Новомбергским, Окатову, Пинесу, – что означает сей манифест: «мертвым – свободу, живых – под арест». Их мнение не расходилось с моим. Но я все-таки не мог предвидеть, сколь близка к истине моя невеселая шутка.
33
«Бывшим» (фр.).
Надо отдать справедливость Сталину: он знал психологию черни, обывательскую психологию и умел на ней играть.
Чернь обожает зрелища, от которых пахнет кровью. Чернь падка до всякой уголовщины.
Что проку от того, что ты в докладах, речах и постановлениях долдонишь про своих противников: они-де, мол, извращают учение Маркса-Энгельса-Ленина?
«А шут вас разберет, кто вернее толкует ваш талмуд! – почесывая плешь, думает обыватель. – Не нашего ума это дело. Вон Зиновьев сколько лет в партии состоял, сколько около Ильича терся, в шалаше вместе с ним хоронился, а ведь брякнул же про него на дискуссии: “У дядюшки у Якова хватит про всякого”. И кто из вас раскумекал погудки “дядюшки Якова” – ты ли» Сталин, левые или правые – от этого мне, простому обывателю, право же, ни тепло, ни холодно».
Но если перед обывателем, во все века любившим читать про сыщиков и про разбойника Чуркина, во все века любившим читать про Анну Редклиф и Александра Дюма» развернуть роман приключений и ужасов, обыватель не заметит, что роман сметан на живую нитку, не задумается над тем, что перед ним: художественное произведение или изделие литературного закройщика, что перед ним: «Преступление и наказание» или роман, изготовленный Синим домино и печатающийся фельетонами в «Новостях дня», – его захватит сюжет.