Невидимая битва
Шрифт:
Франкл раскрывает еще одну причину существования научных мифов.
Наука разбилась на тысячи специализаций, и ученый чаще всего является только специалистом в какой-то одной узкой области научного знания. Даже знание о человеке разбито на разные изучаемые области, даже тело человека изучается по специализациям его органов и функций. Это дает удобство ученому-специалисту и глубину изучения исследуемой им области. Но когда такой специалист берется рассуждать о целом, исходя только из своего узкого опыта, из знания только одной части целого, то появляется заблуждение, что все целое может быть охвачено и объяснено именно этими законами именно этой части и только ими.
Для наглядности Франкл приводит пример с описанием геометрического тела. В нем можно увидеть, как соотносятся друг с другом разные плоскости рассмотрения объекта и как
Мы можем рассматривать тело, например, цилиндр, в объеме, то есть с разных ракурсов, с разных сторон. В этом трехмерном объеме, где есть высота, ширина и глубина, мы видим предмет в его истинной форме, в форме именно цилиндра. Но если мы рассматриваем проекции этого же предмета на разные плоскости, например, его тени, падающие на листы бумаги, размещенные вокруг него, то формы этого предмета, отображенные на разных плоскостях, будут различны. Мы увидим и прямоугольник, и круг, поскольку с разных сторон цилиндр выглядит именно так. Увидим и другие, более сложные формы. Но отображают ли они полноценно наш цилиндр? Разумеется, нет. Более того, они даже противоречат друг другу. Чтобы только по ним определить истинную форму предмета, нам нужно предпринять усилия, учесть положение плоскостей, их угол по отношению друг к другу. Тогда только мы можем вывести заключение о подлинной форме предмета, когда свели воедино разные плоскости его рассмотрения. Ну а если это не цилиндр, а, к примеру, ваза? Она — предмет, имеющий свойство открытости, незамкнутости. А все ее проекции на бумаге будут иметь замкнутую форму какой-либо геометрической фигуры. И получается, что в принципе невозможно изучить трехмерный объемный предмет, определить его свойства, исходя только из двухмерности плоскости. Мы можем рассматривать его разные проекции, но не имеем права утверждать, что описание предмета, сделанное через них, исчерпывающе охватывает, объясняет сам предмет.
Такая картина символически отображает то, что происходит в мире науки. Ученые познают явления со стороны какой-то одной своей узкой специализации и они не могут претендовать на всеобъемлющую истину, на полный охват явления в своих заключениях, если не выйдут из ограниченного пространства своей специализации. Но ученому хочется иметь ощущение полного знания явлений, ощущение всезнания, и он в соответствии с этим желанием выдает свою познанную часть за все целое. И тогда появляются научные мифы о том, что человек представляет собой не больше, чем «механизм», «аппарат», что наука не находит в человеке ничего, кроме функций пищеварения, размножения и деятельности головного мозга. Но не должна ли уверенность в предположениях и суждениях компенсироваться осторожностью, чтобы не быть самоуверенностью?
«Было бы правильно, — говорит Франкл, — если бы биолог, вместо того, чтобы пропагандировать собственные верования или неверия под видом науки, утверждал просто, что в плоскости биологии не просматривается ничего такого, как высший, или предельный смысл или цель… Нашим ученым нужно нечто большее, чем знание: им нужно обладать также и мудростью. А мудрость я определяю как знание плюс осознавание его ограничений…
Мы живем сегодня в век специалистов, и то, что они нам сообщают, — это лишь отдельные аспекты действительности под определенными углами зрения. За деревьями результатов исследований ученый уже не видит лес действительности…
…Опасность заключается отнюдь не в специализации как таковой, да и не в недостатке универсализации, а скорее в той кажущейся тотальности, которую приписывают своим познаниям столь многие ученые… Тогда, когда это происходит, наука превращается в идеологию…
Нигилизм не выдает себя разговорами о Ничто, а маскируется словосочетанием «не более чем». Американцы называют это редукционизмом. Как выясняется, редукционизм не только редуцирует [упрощает] у человека целое измерение; он укорачивает человека ни много ни мало на специфическое человеческое измерение».
Касаясь влияния таких идеологий на человека, психолог пишет:
«Не следует недооценивать опустошительного воздействия редукционистских доктрин. Здесь я ограничусь ссылкой на исследование Р. Н. Грея и соавторов, изучивших 64 врача, из них 11 психиатров. Исследование показало, что за время медицинского обучения цинизм, как правило, возрастает, а гуманность — уменьшается. Лишь по завершении медицинского образования эта тенденция обращается, но, к сожалению, не у всех. Ирония состоит в том, что сам автор статьи, излагающей эти результаты, определяет человека как «адаптивную систему управления», а ценности — как «гомеостатические ограничения в стимул-реактивном процессе». По другому редукционистскому определению, ценности — не что иное, как реактивные образования и механизмы защиты».
«Что до меня, — заключает в другом месте Франкл, — то я не хотел бы жить ради моих реактивных образований, и еще менее — умереть за мои механизмы защиты».
В такой системе научного мировоззрения, делает вывод психолог, происходит овеществление человека. Человек низводится до простого материального предмета, до вещи, и тогда создается возможность для манипулирования им: «Именно овеществление открывает дверь манипуляции. И наоборот, тот, кто собирается манипулировать людьми, должен сначала овеществить их…»
Мы видим в повседневной жизни как легко человек поддается овеществлению. Стоит только создать соответствующий научный миф, какие-нибудь «-измы», рационально их обосновать, и тогда мы готовы рассматривать самих себя просто как биологический материал. Способны ли мы тогда уважать себя и других? Нет, мы будем распростерты перед каким-нибудь более могущественным механизмом, перед силой, перед каким-нибудь божеством, фюрером или «Галактическим советом» и ради него пойдем по головам других. Способны ли мы будем принимать решения и брать на себя ответственность за них? Нет, мы передадим ответственность за себя системе или божеству и позволим принимать за нас решения. Способны ли будем бороться за осуществление нашего уникального, единственного смысла, того предназначения, с которым каждый из нас приходит в этот мир? Нет, мы будем осуществлять чужие смыслы, служить чужим интересам.
Получается тогда, что наука может быть в услужении у Зла, у деградации и рабства?
Нет, подлинная наука не может вести к рабству. А значит, нужно внимательно смотреть, что является подлинной наукой, а что является просто чьим-то подсознательным или сознательным стремлением овеществить весь живой, чувствующий и думающий, мир.
Не может быть живое существо просто механизмом, просто набором биологических обусловленностей, замкнутых на самих себя. Не может быть такой мертвой обусловленностью, механистичностью весь мир, который эволюционирует, а значит непрерывно перерастает сам себя в качестве, во внутреннем измерении. Не составляет одна только механистичность сущность мира. Не является механистичность и сущностью человека. Потому что в каждое мгновение своей жизни человек принимает свои решения, делает свой сознательный, свой свободный выбор. Выбор между Добром и Злом. И мы видели, заглянув в живую душу истории, и заглянув за черту материальной, биологической жизни, что Добро и Зло реальны, что они есть, существуют. Они есть не где-то на далекой звезде или в романтических мечтах, а они присутствуют каждое мгновение рядом с нами и в нас самих. И в любых условиях, даже в самом ядре Зла, у человека всегда есть выбор и возможность быть и оставаться человеком. В Битве со Злом у человека всегда есть выбор, выбор стать победителем.
Предоставим сказать последнее слово в нашем исследовании Виктору Франклу:
«Прошедшие годы, пожалуй, отрезвили нас. Вместе с тем они показали нам и то, что с человеческим в человеке нельзя не считаться, они научили нас тому, что все зависит от человека. В памяти о концлагере сохранился человек. Я хочу упомянуть лишь одного из начальников того лагеря, в который я попал под конец и из которого был освобожден. Он был эсэсовцем. Когда лагерь был освобожден, стало известным то, о чем раньше знал лишь лагерный врач, сам из заключенных: этот человек из лагерного начальства выкладывал из своего кармана немалые деньги, чтобы доставать из аптеки в ближайшем населенном пункте медикаменты для заключенных! Староста же того же лагеря, сам тоже заключенный, был строже, чем все охранники-эсэсовцы, вместе взятые; он бил заключенных когда, где и как только мог, в то время как, например, начальник, про которого я говорил, насколько мне известно, ни разу не поднял руку на кого-нибудь из «своих» заключенных.