Невидимое зло
Шрифт:
— А полиция ведет расследование покушения на убийство, — резонно возразил Кальдер. — Это означает, что они имеют полное право влезать в частную жизнь.
— Но эта частная жизнь не имеет никакого отношения к вам.
— Я тоже рассказала об этом полиции, — вмешалась Ким. — Правда, не сразу, но потом, все взвесив, решила, что это мой долг. Алекс прав. Тодда едва не убили, и мы должны рассказать им все, а они сами решат, что имеет отношение к делу, а что — нет.
Корнелиус перевел взгляд на невестку. Она пожала плечами и грустно улыбнулась.
Взгляд Корнелиуса смягчился.
— Извини, Ким. Я ужасно волнуюсь за Тодда, мы все волнуемся, но мне очень не понравились вопросы этой женщины
На лице Ким снова появилась слабая улыбка.
— Алекс меня очень поддерживает все эти дни.
Корнелиус повернулся к Кальдеру.
— Я хочу поблагодарить вас за все, что вы делаете, — неохотно произнес он. — Уверен, что Тодд тоже был бы вам признателен.
Кэролайн, молчавшая почти все время, сидела возле Ким. Она протянула руку и коснулась руки невестки. Ким схватила ее и сжала так сильно, что побелели костяшки. Все это время она старалась держаться, но неожиданное сочувствие, казалось, совсем обезоружило ее. По щеке Ким скатилась слеза, и, повернувшись к Кэролайн, она смогла только губами произнести: «Спасибо».
Кэролайн была на несколько лет моложе Тодда. Такая же хрупкая, с похожими на него чертами лица. Однако ей недоставало его уверенности в себе. На ней были кремовые брюки и шелковая блузка, и, если не считать неброских, но дорогих сережек, в ее внешнем виде ничего не указывало на то, что она замужем за миллиардером. Она оставила дома девятимесячную дочку и собиралась провести в Англии всего пару дней, а потом вернуться обратно. Ей очень хотелось повидать Тодда и подержать его руку, даже если он и не мог этого видеть.
За столом наступило молчание, и все смотрели на Ким с сочувствием. Официант, воспользовавшись паузой, принял у всех заказ. Ким была мужественной женщиной, через минуту она взяла себя в руки.
— Я читала в газете, что вы подали заявку на покупку «Таймс», — обратилась она к Корнелиусу. — Автор статьи считает, что шансы очень велики. Наверное, это очень здорово.
Корнелиус помолчал, но решил проявить уважение к желанию Ким сменить тему и перевести разговор в более безопасное русло.
— До этого еще далеко, — сказал он. — Ивлин Гилл — серьезный противник, и его нельзя недооценивать. Но ты права: владеть «Таймс» — это нечто совершенно особенное. Я очень надеюсь, что Тодд сможет разделить с нами триумф. Я никогда не мог понять, почему он решил уйти из газетного бизнеса.
— Разным людям нужны разные вещи, отец, — заметил Эдвин.
Корнелиус не обратил на его слова никакого внимания и продолжал пристально смотреть на Ким.
— Эдвин прав, — согласилась она. — Тодд всегда поступает по-своему. — Она улыбнулась Корнелиусу. — В этом, думаю, он очень похож на своего отца. И ни вы, ни я не сможем этого изменить.
— Наверное, — нехотя признал Корнелиус, не скрывая разочарования.
— Это ведь самое крупное ваше приобретение после «Гералд»? — спросила Ким. — А оно было когда? В 1988-м?
— Да, — улыбнулся Корнелиус. — Эта сделка превратила «Зейл ньюс» из южноафриканской компании в международный концерн. А «Таймс» завершит начатое и станет настоящим флагманом, которым можно только гордиться.
— Наверное, тогда пришлось совсем туго, — заметила Ким. — Как я поняла, та сделка была принципиальной для выживания.
Во взгляде Корнелиуса была настороженность.
— Это Тодд тебе сказал?
Ким не ответила и опустила глаза, разыгрывая смущение, что невольно проговорилась об откровенности мужа. Кальдера поразило, как ловко она прощупывала Корнелиуса.
— Отрицать это сейчас не имеет смысла, хотя, думаю, мир даже не догадывался, насколько близки мы были к банкротству. Типичная история с бросовыми
— У вас в «Зейл ньюс» осталось не так много южноафриканских газет, — сказана Ким. — Мне всегда было интересно почему. Я знаю, что в 1980-х годах вам пришлось их продать, чтобы не отпугнуть американских инвесторов, но теперь-то никто не мешает купить одну или несколько?
— Это узкий раздробленный рынок с очень высокой конкуренцией, — вставил Эдвин.
Корнелиус снова проигнорировал его слова.
— Я оставил Южную Африку в прежней жизни, — пояснил он. — У меня американский паспорт, американская жена, а время я провожу либо здесь, либо в Америке. Но не в Южной Африке. — Он взглянул на Ким. — Молю Господа, чтобы тебе никогда не пришлось испытать это на собственном опыте, но смерть супруга заставляет на многие вещи взглянуть по-иному. Ты начинаешь понимать, что именно имеет для тебя ценность. В моем случае это была семья. — Он улыбнулся Кэролайн и Эдвину. — Но не страна.
Ким сделала над собой усилие и сдержалась, хотя аналогия с Тоддом была очевидна. Но Кальдер видел, что она не собирается сдаваться и хочет узнать больше.
— А вы размышляли об отъезде еще до смерти Марты?
— Да, размышлял. Тебе известно, что я был последовательным противником апартеида со своей самой первой газеты, которую купил в 1962 году. Но с середины 1980-х меня начато тревожить то, что случится, когда режим действительно падет. Полиция стала применять все больше насилия, и АНК тоже. Начались мятежи, мой брат подорвался на мине, а потом Марта… — Он вздохнул. — Потом они добрались до Марты. Если бы только я настоял на том, чтобы уехать на несколько месяцев раньше!
— Так, значит, вы не жалеете, что уехали?
— Нет, нисколько, — твердо ответил Корнелиус. Он помолчал, обдумывая, что сказать дальше. — Я африканер. Вернее, был африканером. За пару лет до смерти Марты для меня это стало значить все больше и больше. В своей взрослой жизни я никогда не придавал особого значения своим корням и всегда был противником апартеида, знал, что ничего хорошего в нем не было. Я активно выступал против Национальной партии и их безумных идей, женился на англоязычной южноафриканке, а затем — Бог мне судья — на американке. Мои братья и сестры считали, что я предал свой народ, но я это отрицал, пока не увидел, что наступает конец. — Он отпил вина и оглядел присутствующих, чтобы убедиться, что они его слушают. Они слушали. — Я пришел к выводу, что, когда апартеид падет и к власти придет правительство черного большинства, буры как народ исчезнут. Их уничтожат как создателей апартеида, не важно — сразу или постепенно, за несколько десятилетий. Но если убрать апартеид, то африканеры предстанут достойным народом, который заслужил право на будущее. Есть язык. Есть история. Буры были в Африке триста лет: мы стали африканцами, мы не можем вернуться в Голландию или жить где-нибудь еще, если уж на то пошло. Мы перенесли ужасные тяготы и лишения, чтобы жить так, как нам хочется, это мы совершили Великое переселение из Капской колонии в Трансвааль, это мы вели войны с зулусами и британцами. Мои предки стали жертвами англо-бурской войны. Моя мать родилась в концлагере Блумфонтейна, а бабка там умерла, и потом к нам относились как людям второго сорта. Во времена, когда мой отец был маленьким, если в школе замечали, что человек говорит на африкаанс, его ставили в угол в колпаке дурака, на котором действительно красовалась буква «Д».