Невинность
Шрифт:
Небо не предлагало ничего, кроме моря снега. На улице мужчина, согнувшись, шел навстречу ветру, длинный шарф тянулся за ним шлейфом, словно движущийся флюгер. Мужчина вел на поводке немецкую овчарку. Я узнал ее породу по широкой груди, прямой спине и покатой задней части туловища.
Когда они вышли из тени под свет уличного фонаря, овчарка подняла склоненную голову и повернула морду в мою сторону, словно почувствовала, что я смотрю на нее из окна верхнего этажа. Ее глаза блестели в свете фонаря. Я не отступил от окна. Туманники забирались в плохих людей и пребывали в спячке в некоторых предметах, но у меня были причины доверять собакам.
В гостиной за моей спиной Гвинет расставила свечи в подсвечниках из рубинового стекла и потушила лампу.
– Стакан «пино гриджио» на рояле. Ты пьешь вино?
Я отвернулся от окна, не глядя на нее.
– Мы с отцом время от времени выпивали по стакану или даже по два.
– Я хочу услышать все о твоем отце.
Но эту дверь я открыть еще не мог.
– И я хочу услышать все о тебе.
– Обо мне рассказывать особо нечего.
В колышущемся рубиновом свете наиболее четко я мог разглядеть правую руку Гвинет, в которой она держала шарообразный стакан для вина, который чуть поблескивал в отсвете ближайшей свечи.
– На каждую мелочь, которую я узнаю о тебе, приходится тысяча больших тайн.
– Ты безнадежный романтик.
– Например, ты играешь на рояле?
– Играю и сочиняю.
– Сыграешь что-нибудь для меня?
– После обеда. Музыка – лучший коньяк.
Зазвонил ее мобильник, и она достала его из кармана куртки. Рингтоном служила веселенькая мелодия, но каким-то образом я знал: новости будут нерадостными.
40
Шестью годами раньше, в ночь, тогда тоже валил сильный снег…
Окна центра искусств и музея смотрели на меня чернотой, а на юге башни собора Святого Сатурния вздымались в ночь, ставшую такой же готической, как их флероны, лиственные орнаменты, шпили и колокольни.
Упав на колени рядом с отцом, я смотрел на его изувеченное лицо, зная, что до конца жизни буду помнить, какую мученическую он принял смерть и на какие пошел страдания, чтобы спасти меня. Один глаз ему выбили, и глазницу заполняла кровь, в таком свете темная, словно каберне.
В глубине души я даже ожидал, что в память о нем по всему городу зазвонят колокола, возвещая своим радостным перезвоном: «Кто-то наконец свободен», и одновременно эта мелодия тяжелых колоколов, чугунных колоколов, звучала бы со всей серьезностью, как при похоронах героев и политических деятелей, словно говоря: «Ушел тот, кого очень любили». Однако ночь оставалась безмолвной. Таким, как мы, не полагались ни колокола, ни похороны, ни толпы скорбящих у наших могил.
Обезумевшие полицейские могли вернуться в любой момент. И пусть в какой-то степени испытывая сожаление, они убили бы меня с той же жестокостью, которую продемонстрировали, убивая отца.
Свернув балаклаву, которую он снял, и положив в карман своего плаща, я стянул шарф с его шеи и замотал им голову отца, скрыв таким образом лицо, потом надел капюшон, закрепил липучкой под отвисшей, сломанной челюстью.
В эту безветренную ночь снег валил так сильно, что я, находясь в середине квартала, ничего не видел дальше перекрестков, которыми он заканчивался. Забастовка рабочих департамента уборки улиц и вывоза мусора привела к тому, что наша бдительность притупилась и мы затеяли игру на пустынной мостовой, но эта же забастовка гарантировала, что в столь поздний час, далеко за полночь, в ближайшие минуты никто не потревожит меня.
Кафедральный холм являлся самой высокой точкой города, а это означало, что тоннели ливневой канализации здесь самые маленькие, потому что воды в них поступало совсем ничего. Я не мог унести тело отца в наш подземный мир, потому что мне не удалось бы протащить его по здешним тоннелям.
У меня оставались два варианта, но первый мне не нравился. Я мог тащить волоком или нести тело по одной из длинных, наклонных улиц, которые спускались с этого высокого плато, квартал за кварталом, пока не добрался бы до расположенного на равнине микрорайона, под которым уже находились тоннели большого диаметра, где я мог идти в полный рост. Даже под валящим снегом, даже при такой плохой видимости, чем дольше я оставался наверху, тем сильнее возрастала вероятность, что меня заметят или вернувшиеся полицейские, или кто-то еще. Кроме того, не смог бы я нести отца так далеко, в снегу по колено, а тащить волоком, как тащит охотник из леса подстреленного оленя… от этой мысли мутило.
Но оставался еще и собор Святого Сатурния. Комплекс его зданий занимал целый квартал, включая не только резиденцию архиепископа и административные помещения епархии, но также монастырь с часовней, трапезной и внутренним двором в окружении сада. Имелся и потайной ход, уводивший к подножию большого холма, но, чтобы добраться до него, требовалось занести отца в собор.
В эти дни – на самом деле порядок этот ввели годами раньше – церкви тоже запирались после вечерней службы или какого-то мирского мероприятия, проводившегося позже. Ранее они оставались открытыми круглые сутки, чтобы любая мятущаяся душа могла войти и в одиночестве преклонить колени. Но в последние несколько десятилетий оставленная на ночь открытой дверь церкви служила приглашением к вандализму и осквернению алтаря. Таким уж стал современный мир.
Различные двери в кафедральный комплекс отпирались с рассветом, и я знал место, где мог дожидаться этого момента, оставаясь скрытым от всех. Мне было двадцать, сил хватало, но предстояла серьезная проверка моей выносливости, когда я взвалил тело отца на плечо и понес к собору Святого Сатурния.
Чтобы доставить тело отца к месту его упокоения вскоре после рассвета, сначала мне предстояло отнести его во владения мертвых, а уж потом углубиться в подземный мир.
41
Подсвечник на рояле – с толстым основанием из прозрачного стекла и рубиново-красным полушаром с чайную чашку – окружал темно-красный ореол, подсвечивающий черную лакировку «Стейнвея». Возникало ощущение, будто смотришь на костер, горящий под водой.
Мое предчувствие, что этот звонок не сулил ничего хорошего, похоже, подтверждала интуиция Гвинет, потому что, прежде чем ответить, она переключила мобильник на режим громкой связи, чтобы я услышал, о чем пойдет разговор.
– Алло.
В библиотеке прошлой ночью, когда Райан Телфорд гонялся за Гвинет, я слышал, как он прокричал ей несколько слов. И хотя голос не узнал, по сказанному стало понятно, что это он.
– Меня убедили, что ты в санатории после безвременной смерти отца, ультрадорогом дурдоме, забилась под кровать и сосешь кулак, не говоришь ни слова и вылечить тебя невозможно.
В практически темной комнате я стоял у клавиатуры, а она – у другого конца рояля, на безопасном, но и не таком большом расстоянии. Света от дисплея мобильника не хватало, чтобы я мог разглядеть выражение ее лица.