Невинность
Шрифт:
Простенькая стеклянная люстра висела над нами, темная, из уважения к моим специфическим требованиям, но хромированные части чуть отражали синий свет, который, казалось, наполнял и прозрачные стеклянные колпаки лампочек. Поблескивали наши стаканы и столовые приборы, а на стене за столиком колыхались синие всполохи.
Гвинет приготовила крабовые котлетки, салат из перца с капустой, маленькие картофелины, сначала обжаренные, а потом запеченные в духовке. Мне понравилось все, и я не смог определить, что она приготовила из свежих продуктов, а что – из замороженных.
– Кто может быть партнером Телфорда, о котором он упомянул? – спросил я.
– Понятия не имею. Он лжет с той же легкостью, с какой дышит, поэтому, возможно, никакого партнера нет.
– Я думаю, есть.
– Я тоже, – после паузы согласилась со мной Гвинет.
– А что он имел в виду, говоря, что твой опекун на поводке?
– Мы встретимся с ним позже. Тогда ты узнаешь.
– Ты говорила, что об этом месте он не знает.
– Не знает. Нам придется выйти отсюда, чтобы встретиться с ним.
– Это безопасно?
– Не совсем. Но необходимо.
Мне нравилось «пино гриджио». Я никогда не пробовал это вино. Мне нравился силуэт Гвинет по другую сторону стола, ее руки напоминали изящные руки русалки в светло-синем сне.
– По голосу он совершенно порочный.
Гвинет рассмеялась.
– Не могу с тобой не согласиться.
– Пять лет тому назад, когда он… – я замялся, и она закончила фразу за меня:
– Когда он пытался меня изнасиловать?
– Тебе было только тринадцать. Ты говорила, что жила одна на верхнем этаже дома твоего отца.
– Ты помнишь худшую ночь в своей жизни, Аддисон?
Я подумал о ночи, когда отца застрелили, а потом долго били дубинками на Кафедральном холме.
– Да, я помню худшую ночь.
– Я тоже. Я жила на четвертом этаже особняка моего отца, когда Телфорд попытался добраться до меня, но папу убили за несколько минут до этого, на кухне.
– Я понятия не имел, что все произошло в одну ночь.
Резкий стук раздался над головой, три пары быстрых, но не таких уж громких постукиваний, словно ударник оркестра постучал по полому деревянному блоку маленьким деревянным молотком.
Я никогда не слышал, чтобы чистяки издавали какие-то звуки, но, посмотрев вверх, спросил:
– Кто-то на крыше?
– Там чердак. Но это ерунда. Может, водопровод.
Звук повторился: тук-тук, тук-тук, тук-тук.
– Да, воздух в водяных трубах, – настаивала она.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук.
– Всегда шесть постукиваний парами? Как такое может быть?
– Не всегда. Иногда одно постукивание или два, иногда больше шести. Воздух в трубах. Как тебе крабовые котлетки?
В густом сумраке я не мог разглядеть ее лица, и она моего – тоже.
– Восхитительные. Ты потрясающий повар.
– Я потрясающий разогреватель.
Я поднял стакан с вином, замялся, ожидая очередного постукивания, но напрасно.
– Гвинет? – позвал я после глотка вина.
– Да?
– Я здесь просто счастлив.
– И я счастлива, – ответила она. – Я всегда жила в таких узких рамках. Но сейчас все ограничения сняты.
44
Шестью годами раньше, в подземном кладбище собора, стоя у открытой дренажной шахты в самом дальнем от входа углу, я не решался пошевелиться, потому что каждый звук отразился бы от крестовых сводов и эхо возвестило бы о моем присутствии.
Секции подземелья отделялись только колоннами, и хотя звук распространялся далеко и быстро, эти самые колонны заслоняли обзор. Они напоминали мне сосновый лес, в котором я оказался еще мальчишкой, и по нему вышел к церкви у реки. Нижние ветви начинались высоко, кустов практически не было, но множество стволов не позволяло заглянуть вдаль. И здесь я ничего не видел, учитывая сумрак, не разгоняемый светом газовых рожков.
Я мог бы спуститься в шахту, но они услышали бы шум, подошли, увидели сдвинутый люк. Поняли бы, что кто-то еще, не рабочий одной из городских служб, пришел и ушел этим путем, и я больше не смогу вернуться сюда, в дорогое мне место, где глубокой ночью я обретал душевный покой.
Как бы то ни было, в подземелье спустились двое, и пусть я не стал бы утверждать, что говорили они, как заговорщики, чувствовалось, что с другими на эту тему они бесед не вели.
– Объявят об этом через пять дней, но, как мне сказали, решение уже принято.
– Пожалуйста, скажи мне, что это не Уолек [14] .
– Именно он.
– Они, должно быть, рехнулись.
– Никому не говори, или я спалюсь. Это суперсекрет.
– Но они должны знать… он должен знать… а эта история с Уолеком?
– Они, похоже, верят версии Уолека.
– Ему повезло, что его не разоблачили, как других.
– Возможно, здесь нечто большее, чем удача.
– Ты знаешь мое отношение к этому.
– Однако об этом известно. Известно.
14
На латинице еще одно говорящее имя Wallache – мерин (нем.).
– Но не так широко.
– Теперь придется служить двум господам. Уолеку, тут мы все будем делать по минимуму, и кому должно.
– Есть и другие, которые мыслят так же. Много других.
– Да, но это слабое утешение, если такое решение принято и ты знаешь, что грядет долгий период тьмы.
Они ушли так же внезапно, как появились.
Из сказанного ими я понял немногое, да и не возникло у меня желания разбираться, что к чему. Мой отец умер, швы привычной жизни расползались, и я не верил, что смогу их зашить. Вся моя жизнь была тайной, и маленькие секреты остальных, казалось, не имели ко мне отношения.