Невинность
Шрифт:
– Хотя сирены не будет, служба мониторинга охранной компании зафиксирует проникновение в дом, и у тебя будет только одна минута, чтобы набрать код на пульте и предотвратить выезд группы быстрого реагирования.
Хотя я привык проникать в запертые помещения, где находиться мне не полагалось, никогда раньше я не проделывал этого с намерением совершить преступление. От слов мистера Хэнлона мне стало как-то нехорошо, хотя я и представить себе не мог, что Гвинет может нарушить закон. Я так сильно любил ее, что доверял всем сердцем. За какие-то часы доверие перестало быть выбором и превратилось, подкрепленное любовью, в фундамент всех моих надежд на будущее.
– Его личные апартаменты занимают весь третий этаж. То, что тебе нужно, ты найдешь в гостиной. Перед тем как лечь спать, он обычно принимает таблетку лунесты. Поэтому спать должен крепко, в своей спальне, которая расположена в конце длинного коридора. Если ты не будешь шуметь, он и не узнает о твоем присутствии.
Чувствуя, что встреча подошла к концу, я уставился в пол, опасаясь, что мистер Хэнлон забудет про свое обещание и повернется ко мне, чтобы попрощаться, совершенно естественно взглянув в глаза.
Возможно, я мог об этом и не тревожиться, потому что услышал от него:
– Аддисон, позаботься об этой девушке.
– Сделаю все, что в моих силах, сэр. Но, подозреваю, это она позаботится обо мне.
Я почувствовал улыбку в его словах.
– Ты, вероятно, прав. Наша Гуини – сила природы. – Следующая фраза относилась к Гвинет: – Скоро увидимся?
– Как мы и договаривались.
– Ты действительно уверена, что должна это сделать?
– Более чем.
– Пусть Господь пребудет с тобой, дитя.
– И с тобой.
Вместе с нами мистер Хэнлон вышел в фойе, где мы прошли по иероглифам и силуэтам египетских богов: Осириса, Гора, Исиды, Нефа, Амон-Ра, Анубиса. Он выпустил нас из кинотеатра, а когда мы побежали к «Ленд Роверу», запер двери на ключ.
К тому времени, когда Гвинет завела двигатель и включила фары, ее опекун уже подходил к перекрестку, ссутулившись и наклонив голову против ветра.
– Может, нам его подвезти? – спросил я.
– Идти ему недалеко. За его домом могут следить, так что нам лучше к нему не приближаться.
Она отъехала от тротуара в заваленный снегом город, белый, как свадебный торт. Этот образ инициировал другой, и мысленным взором я увидел фигурку жениха, стоящую на таком торте. Марионетку во фраке. Воображение – это прекрасный, но иногда очень уж тревожащий дар. В моем видении невеста рядом с женихом отсутствовала, но он улыбался, явно ожидая ее появления с минуты на минуту.
– Почему ты сказала ему, что хочешь, чтобы он мне кое-что не рассказывал? Что именно?
– Ты скоро узнаешь.
– У тебя какая-то… болезнь?
– Болезнь? Почему ты так думаешь?
– Ты сказала, что отдашь все свои деньги, если это сможет что-то изменить. Ты сказала, что это больше не имеет значения.
– Ты слишком много тревожишься, Аддисон. Я ничем не больна. Правда. И ты знаешь, я никогда не лгу.
– Я тоже не лгу. Иногда ухожу от ответа. Как ты.
– Ты интересный парень, – изрекла она после паузы.
– Правда?
– Да, и тебе лучше таким оставаться.
– Каким?
– Интересным.
– Я не понимаю.
– Не важно. Я понимаю. А теперь помолчи. Мне надо подумать.
Улицы наконец-то полностью опустели, не считая нас и снегоуборочных машин. Ярко-желтые маячки на крышах кабин превращали снег в золото, а на стенах домов полосы ядовито-желтого света сменялись полосами тени.
57
Теплой июньской ночью, когда мне было четырнадцать, в большом парке летали светляки, сотнями бесшумно скользили сквозь темноту, знакомую мне по жизни на горе, но такую таинственную в метрополисе. Я представлял себе, что они – воздушные корабли, на борту которых пассажиры летят из своего мира в другой, населенный такими же лилипутами, пересекая по пути наш и изумляясь странностям этого места. В ту ночь мы в первый и последний раз видели светляков в городе, словно они и не родились здесь по воле природы, а материализовались стараниями какой-то другой силы, которая хотела, чтобы эти мерцающие фонарики предупреждали, что надо держаться подальше от чего-то важного… или, наоборот, направляли к нему.
Позже той же ночью, проходя по проулку, мы услышали мужской голос, слабый и дрожащий, зовущий нас:
– Помогите мне. Я ослеп. Они ослепили меня.
Мы нашли его лежащим рядом с мусорным контейнером и, поверив, что он слепой, решились подойти, осветили фонариком. Увидели мужчину лет пятидесяти в дорогом, но мятом костюме, теперь безнадежно загубленном пятнами крови. Его голове крепко досталось. Распухшее, в синяках лицо испугало меня. Кровь сочилась из разбитой губы и из десен около двух сломанных зубов. Его глаза не реагировали ни на свет, ни на движение, но поворачивались на наши голоса, словно он пытался увидеть то, что слышал. Стоять с нашей помощью он мог, идти – нет. Мы, как всегда, носили перчатки и повели его, отец слева, я справа, к больнице, которая находилась в полутора кварталах. Несмотря на теплую ночь, нас прошиб холодный пот: мы сильно рисковали, приближаясь к оживленному месту.
Волоча ноги между нами, он с некоторым недоумением рассказывал, что это безопасный район и он не испытывал никакой тревоги, когда возникла необходимость пройти два квартала в столь поздний час. Трое мужчин поджидали его в этом темном проулке. Заступили дорогу, ткнули пистолет в живот, схватили и утащили в темноту. В бумажнике у него лежали тысяча двести долларов, кредитные карточки, часы стоили пятнадцать тысяч, перстень с бриллиантом – пять, и он думал, что грабители не причинят ему вреда, если он им все это отдаст. Он знал человека, которого ограбили несколькими годами раньше, но добыча оказалась столь малой, что грабители в раздражении сильно его избили. На этот раз они разозлились из-за того, что он оказался таким богатым, решили, что это несправедливо, когда у одного так много всего, обвинили его в том, что он крал у других, так или иначе, попрекнули дорогим костюмом и туфлями от Гуччи и избили, порицая его богатство. Он не знал, как долго пролежал без сознания, а очнулся с ощущением, что череп раздроблен и держится воедино только кожей и волосами. И он ничего не видел.
Мы заверили его, что слепота только временная. Не могли, конечно, знать наверняка, но видели, что глаза не поранены и чистые. Мы оставили его за несколько футов до входа в больницу, извинившись, что не можем войти с ним, не объяснив почему. «Двери прямо перед вами, – сказал отец. – Они автоматические. Два шага, и откроются. Вы войдете, и вам обязательно помогут». По пути избитый мужчина спросил, как нас зовут, но мы ушли от ответа. Теперь он удивил меня, протянув руку и коснувшись моего лица, настаивая на том, что должен знать, как выглядят два его самаритянина. Балаклава июньской ночью привлекла бы внимание, и мы ограничились ветровками с глубокими капюшонами. Едва его пальцы коснулись меня, он их отдернул. Я не смог прочитать выражения его распухшего, окровавленного, разбитого лица, но решил, что на нем наверняка отразился ужас. Не произнеся ни слова, он поплелся к дверям, раскрывшимся в шипении пневматики, переступил порог, а мы убежали в ночь, словно ограбили и избили его, а не спасли.