Невольница: его проклятие
Шрифт:
«Вилма». Я назвала его «Вилма». Здесь просто не могло быть другого названия.
Мы вышли в приемную на первом этаже. Лора уже забрала мальчика и передала нянечкам, чтобы помыть и переодеть, а несчастная мать сидела на краю кушетки, уронив светловолосую голову на тонкие смуглые руки, торчащие из широких рукавов джеллабы. Она не плакала, просто сидела, закаменев. Даже не шевельнулась, когда я подошла и села рядом. Она уже отрешилась от всего.
— У тебя прекрасный малыш.
Девушка молчала. Совсем молоденькая, почти ребенок. Уже знаю, она сейчас
Я в страшном сне не могла представить, что оставляю сына.
Я легко погладила девушку по спине:
— Как тебя зовут?
— Сирин, — прозвучало едва слышно, глухо, будто горло намертво пересохло.
— Поживи у нас, Сирин. Тебя здесь никто не осудит. И никто не обидит.
Я не лучший психолог, увы. Лора справляется гораздо убедительнее, особенно теперь, когда очень заметно ждала первенца. Она перестала хватать звезды с неба и вышла за местного. Говорит, что счастлива. А кто, впрямь, счастлив — тетушка Джен, ее мама.
Сирин, наконец, подняла голову, посмотрела на меня пустыми глазами:
— Спасибо, госпожа, — формальность, в ней нет благодарности, но это уже не молчание. Это уже брешь.
Госпожа… Я смирилась — просто пришлось. Я для них теперь высокородная имперка, инородное тело. Сначала я настаивала, чтобы меня называли по имени, но потом поняла, что они чувствуют себя неловко — я больше не презираемая полукровка. Имя — для своих.
Я поднялась и вышла из приемной — от меня сейчас больше ничего не требовалось. Тетушка Джен справится лучше всех. А потом помогут те девочки, которые когда-то тоже были на ее месте. Они — мои самые главные помощники и главные психологи. Они и время.
Я спустилась в крытый сад — единственную бесполезную роскошь, которую позволила себе. Вернувшись, я безумно тосковала о зелени и фонтанах. Стеклянный короб с системой охлаждения обошелся в баснословную сумму, зато теперь любой желающий мог прийти и посмотреть. Увы, через стекло. Когда не было стекла, люди попросту обрывали траву и листья, которые никогда не видели, чтобы забрать с собой. Теперь зелень обрывал только Тит, за что обязательно получал по рукам. Но Титу позволялось все.
Он и теперь крепко сжимал маленькой пятерней пучок сочной зеленой травы, но только увидел меня, швырнул зелень на дорожку и побежал, едва не падая на неверных ногах, широко расставляя руки:
— Мама! Мама!
— Ты снова нарвал травку…
Я подхватила его и крепко прижала к себе, понимая, что белоснежная джеллаба теперь будет испорчена зелеными пятнами. Но разве это имеет хоть какое-то значение? Тит стоил всего, что мне довелось пережить. Каждой минуты страданий. Он — моя награда, мое счастье, мой воздух. Маленькая копия своего отца с янтарными глазами и мягкими светлыми
Он был желанным ребенком. Самым желанным. Но каждый раз, видя его в крытом саду, я отчаянно понимала, что ему здесь не место. Гнала эту мысль, заталкивала подальше, но она снова и снова буравила меня, как маленькая коварная заноза. Он истинный высокородный с ворохом привилегий и прочей имперской ерунды. Законнорожденный высокородный, потому что я — почтенная вдова. Тит не должен считаться сыном полукровки — это отвратительнее всего. Это не давало мне покоя. У него чистая кровь, и у него есть отец.
Я не уезжала из Сердца Империи — я бежала, не думая о последствиях. Потому что еще никак не могла осознать, что все закончилось. Бежала, забирая самое дорогое. Хотела разорвать любые связи, еще не понимая, что теперь ничего уже невозможно разорвать. Я осознала это только здесь, на Норбонне, глядя на нашего сына. Я не имела права лишать его отца. И не хотела. Я ежедневно следила за процессом по сводкам новостей и была рада, когда все завершилось. Адриана оправдали по всем пунктам и восстановили в должности. Я должна была сразу связаться с ним, сказать, еще до рождения Тита, но я медлила, не решалась. А потом этот шаг казался все труднее. Я трусливо оттягивала, отчаянно хотела, чтобы он пришел сам. Но он не приходил.
На пороге оранжереи появилась одна из девушек:
— Госпожа, вас там спрашивают. У ворот.
— Кто?
Она пожала плечами.
Я вышла вместе с Титом на руках, остановилась под навесом, глядя в сторону ворот. Опустила малыша, потому что руки стремительно слабели. Я оперлась о колонну, не в силах сделать ни шага. Кивнула няне:
— Уведи ребенка в дом.
Девушка взяла Тита за руку, а он все время оглядывался назад, на ворота. Будто что-то чувствовал.
Я ждала этой встречи.
Я многое воображала за это время. Какой она будет. Что я скажу ему, что он ответит. Но все представлялось фальшивым, как в самодеятельном театре. Я не знала, что скажу. Не знала, что он ответит. Потом поняла, что возможно многое — очень многое. Что все зависит от того, кто именно ко мне придет.
Он был один, в белой джеллабе, как все. Капюшон надвинут на глаза, свободный край ткани закрывал лицо до самых глаз. Как у всех. Смешно, но я всегда воображала его в мантии Великого Сенатора. Красной, как кровь. Неуместной здесь, как и он сам.
Я сделала несколько шагов, потом будто опомнилась и остановилась. Он направился в мою сторону, а я слушала, как мучительно колотится сердце. Наконец, он остановился в нескольких шагах, снял капюшон и убрал ткань с лица. Мне казалось, он постарел. Или похудел. Лицо стало острее, резче. Он долго молчал, просто пожирал меня глазами. Наконец, отвел взгляд:
— Ты изменилась.
Я кивнула:
— Ты тоже.
— Стала еще красивее.
Я усмехнулась и опустила голову:
— Что ты делаешь здесь?