Невольничий караван

Май Карл Фридрих

— Мы ничего не знаем, — прошептал Бала Ибн Шварцу, — помалкивай и предоставь мне объясняться с ними!

К Охотнику на слонов уже вернулось все его хладнокровие. Он выходил невредимым и из еще более серьезных переделок и не считал свое нынешнее положение особенно опасным. В самом деле, зачем этим людям убивать двух совершенно незнакомых им белых? То, что их намерения стали известны ловцам рабов, не приходило ему в голову так же, как и то, что он стоит на пороге мгновения, которого ждал пятнадцать лет и которое представлял себе совсем по-другому.

По

дороге от русла реки к пруду солдаты грубо подталкивали своих пленников в спину, и те спокойно сносили это, уверенные, что, как только они встретятся с Абдулмоутом, недоразумение разъяснится и их освободят. Неприятное изумление и ощущение нереальности происходящего, охватившие их в первый момент, постепенно стали уступать место любопытству: ведь сейчас им предстояло воочию увидеть таинственного Раба Смерти, о котором они столько слышали за последние несколько дней.

И вот они стоят перед ним, окруженные толпой ловцов рабов, которые пожирают их глазами и с нетерпением ожидают, что произойдет дальше.

— Господин, — обращаясь к Абдулмоуту, гордо начал Охотник на слонов, — по какому праву твои люди?..

Внезапно он осекся на полуслове и буквально остолбенел, уставившись на предводителя отряда широко раскрытыми глазами, в которых застыло выражение ужаса. Увидев своего нежданного гостя, Абдулмоут, в свою очередь, подскочил как ужаленный, но, казалось, не от страха, а скорее от радости. Лицо его покраснело, а глаза вспыхнули недобрым огнем.

— Эмир! — вскричал он голосом, в котором звучало мрачное торжество. — О, суровый эмир Кенадема!

— Абдурриза бен Лафиз, работорговец! — прошептал Охотник на слонов.

— Да, это я! — ликовал Абдулмоут. — Узнаешь меня ты, сукин сын?

— Аб-дур-риза… бен… Ла-физ!.. — повторил охотник, едва шевеля бескровными губами. — О, Боже! Это он, да, это он!

— Да, это я, я! Посмотри на меня, вглядись получше, если не веришь! Я тот, кого ты приговорил к смерти, у кого велел отобрать всех рабов! Я тот, которого дважды выпороли по твоему приказу, который чуть не умер под твоим кнутом! Я тот, который из-за тебя должен был сменить имя и навсегда покинуть свою родину: ведь ты подал на меня жалобу, и, если бы я вернулся туда, меня поймали бы и казнили! Я тот, кто в течение пятнадцати лет мечтал лишь о том, чтобы встретить тебя и стереть в порошок. И вот мои мечты стали явью: Аллах привел тебя прямо к мне. Бесконечная хвала ему за это!

— Где… где мой… сын? — выдавил из себя Бала Ибн, не обращая внимания на оскорбления и угрозы Абдулмоута.

— Твой сын? — зловеще расхохотался Раб Смерти. — Тебя, значит, интересует, где он? Ты действительно хочешь это знать?

— Да. Скажи мне, скажи скорее! — попросил несчастный отец, задыхаясь от волнения.

— Он среди негров.

— Где?

— Далеко вниз по реке отсюда, на юге, у людоедов.

— Значит, он еще жив! Слава Аллаху, милостивому и милосердному! Он заслуживает вечной благодарности!

— Не торопись со своей благодарностью!

Для твоего щенка было бы лучше умереть, потому что он стал самым жалким рабом черного вождя, которому я его подарил с условием, что он будет держать его впроголодь и нещадно пороть каждый день. Я недавно видел мальчишку. Его тело сплошь покрыто ранами, глаза выколоты, он медленно умирает в страшных мучениях и при этом не может никому пожаловаться на свою судьбу, потому что я тогда исполнил свое обещание и вырвал ему язык; слышишь — не вырезал, а вырвал!

Весь этот монолог араб выпалил на одном дыхании, торопясь как можно сильнее унизить врага. Последний хотел что-то ответить, но не мог произнести ни слова, только страшный, нечеловеческий крик сорвался с его губ.

— Итак, радуйся тому, что он еще жив! — продолжал издеваться Абдулмоут. — Потому что его смерть будет ужасной, несмотря на то, что она избавит его от невыразимых страданий. И все же даже его смерть будет блаженством по сравнению с той, которой умрешь ты. Теперь ты всецело в моей власти, и нет на свете таких мучений, которых тебе не придется испытать.

— О, Аллах! — простонал эмир. Ноги его подкосились, и он рухнул на колени на траву.

— А, ты уже ползаешь передо мной на коленях, умоляя о пощаде? Прекрасно! Ты будешь скулить и целовать мои ноги, но скорее шайтан выпустит из преисподней душу грешника, чем я внемлю твоим жалобам!

Леденящий душу рассказ о положении, в котором находится его сын, заставил Охотника на слонов на миг потерять самообладание, но последние слова араба привели его в себя. Он рывком вскочил на ноги, выпрямился и ответил, гневно сверкая глазами:

— Что ты сказал? Это я должен плакать и причитать перед тобой? Это я буду молить тебя о милости? Пес, как ты осмелился вымолвить такое? Я, эмир Кенадема, и я преклоняю колени только перед Аллахом. А ты, Абдурриза бен Лафиз, — жалкая падаль, которой побрезгует даже гиена. Никогда тебе не дождаться, чтобы я склонил перед тобой голову хотя бы на дюйм!

Как известно, назвать мусульманина «псом» — значит страшно оскорбить его. Говорить так с Абдулмоутом было огромной дерзостью со стороны Охотника на слонов и ловцы рабов замерли, ожидая, что их предводитель придет в ярость и немедленно расправится с чужаками. Однако этого не произошло. Араб уже сжал кулаки и подался вперед, как будто хотел броситься на своего врага, но потом взял себя в руки и сказал насмешливым тоном:

— Это ты неплохо придумал, но я разгадал твое намерение, и оно тебе не удастся. Ты хочешь избежать тех пыток, которые тебе предстоят, и нарочно выводишь меня из себя, чтобы я в гневе убил тебя на месте. Но можешь говорить что хочешь, тебе не удастся вывести меня из терпения. Я убью тебя, это правда. Но ты будешь умирать не сразу, а в течение долгих месяцев, чтобы я мог вполне насладиться твоим страданием. Если же ты еще раз посмеешь говорить со мной в непочтительном тоне, я прикажу вырвать тебе язык, запомни это!