Невыдуманные рассказы
Шрифт:
— Какова была цель вашей встречи с Софьей Цеплис?
— А что, разве уже Шницеров не может зайти к знакомой женщине?
— Значит, просто личная встреча?
— Да, именно так.
— Допустим, допустим, Борис Яковлевич. А теперь посмотрите еще вот эти снимки, — Петренко положил перед ним несколько новых фотографий.
Шницеров бегло взглянул на них, хотел уже отодвинуть, но раздумал. Два снимка заинтересовали его. Фото мужчины с черными густыми усами и цепким взглядом черных навыкате глаз Борис Яковлевич рассматривал особенно долго. Наконец глухо проговорил:
— Мохамед Собхи. Этот зарубежный проходимец мне дорого, очень дорого обошелся.
— Вы имеете в виду продажу вам свинцовых болванок вместо золота?
— Да. Но, позвольте. Разве вам это известно?
— Как видите, известно. Вы повнимательнее вглядитесь в фото Мохамеда Собхи.
— Не хочу и смотреть на него. Аллах ему еще вспомнит, как он обобрал бедного старика.
— И все-таки пусть «бедный старик» посмотрит на Собхи с усами и на него же — без усов.
Шницеров, взяв фотографии, отошел к окну, долго стоял там. Затем вернулся, тяжело опустился в кресло.
— Вы, может, шутите надо мной, гражданин следователь?
— Не имею ни времени, ни желания.
— Но ведь Мохамед Собхи... и Сергей Дьячков одно и то же лицо... Это невероятно! Просто невероятно!
Шницеров сидел молча, обильная испарина покрыла его коричневатый морщинистый лоб. В глазах была целая гамма чувств — злость, обида, растерянность.
Петренко убрал фотографии.
— В данный момент вся эта история для нас особого значения не имеет, мы к ней вернемся позже. Сейчас я прошу вас ответить на ранее поставленные вопросы — о ваших валютных операциях с Роготовым, Цеплис, Горбышенко.
— Дело это, гражданин подполковник, как я начинаю понимать, непростое. Хотелось бы подумать, поразмыслить, взвесить...
— Выходит, не созрели еще для откровенного разговора со следствием?
— Пожалуй, что не созрел.
— Ну что ж, дозревайте. Надумаете говорить чистосердечно, позвоните.
— В своей камере я что-то не заметил телефона.
— Мы вас отпускаем. Надо же кому-то присматривать за вашим зверинцем. Но из Люберец не выезжать. И еще. Имейте в виду: этой вашей «Золотой фирме» очень, очень скоро придет конец. Все узлы развяжем. Ни заправилам, ни клиентуре по темным углам спрятаться не дадим. Так что упорствовать бессмысленно. Лучше идти вчистую. Бывайте здоровы, Борис Яковлевич.
...Полный недоумений, сомнений, самых смутных противоречивых мыслей ехал Шницеров домой. Вся четвероногая братия благодаря заботе соседей была жива, но все равно она тявкала, блеяла, мяукала и встретила хозяина гневным хором. Кое-как угомонив ее, Борис Яковлевич поставил на стол бутылку с остатками какого-то красноватого напитка, граненую рюмку и так просидел до утра, даже не дотронувшись до бутылки. В тяжелых раздумьях провел Борис Яковлевич не один день. А потом поехал в Москву. Он позвонил Петренко:
— У вас не отпала еще необходимость в разговоре с Борисом Яковлевичем Шницеровым?
— Ну что вы, Борис Яковлевич, как можно!
— Тогда советую не откладывать, пока душа Шницерова жаждет очищения правдой...
Несколько дней подряд Петренко корпел над толстыми аккуратно подшитыми папками, делал выписки. Пришли дополнительные материалы, запрошенные им из ОБХСС Москвы, Тбилиси, Вильнюса, и он углубился в их изучение. Однако дежурный вновь напомнил ему, что Роготов настаивает на встрече.
— А что так спешно? Почему не может подождать?
— Говорит, что хочет сделать какие-то важные заявления.
— Ну что же, послушаем, что он нам скажет.
Роготов вошел в кабинет хмурый, сосредоточенный, даже несколько торжественный. Едва закрылась дверь за дежурным, заявил:
— Я хочу помочь следствию и рассказать все как было.
— Что ж, это похвально, Роготов. Слушаю вас.
— Пишите. Ценности, обнаруженные в чемодане, действительно принадлежат мне. Конечно, это понимать надо условно. Все это мною найдено совершенно случайно во время командировки в Прибалтику.
— Да? Интересно. Рассказывайте, как это было.
— Три месяца назад я ездил в Вильнюс. В выходной день вильнюсские друзья повезли меня осматривать один старый замок. Я, знаете ли, поклонник готики. И вот в одном из закоулков, под щебнем и мусором, я увидел сверток из коричневого дерматина. Какое-то внутреннее чутье подсказало мне, что сверток этот необычный. Вечером, когда мы вернулись в Вильнюс и друзья разъехались по домам, я взял такси и вернулся к развалинам замка. Сверток был там же. А в нем оказались пачки денег, золото, драгоценности. Я долго мучился: как быть? Понимал, что такая находка должна быть сдана государству. Но искушение взяло верх, мужества и решительности, чтобы пойти и заявить, не хватило. А потом уже и боялся, понимал, что меня могут обвинить в сокрытии ценностей, мне не принадлежащих. Вот их-то я и держал в камере хранения на вокзале. Я понимаю, что поступил нечестно, не по-советски, готов нести за это должную ответственность. Но уверяю вас, что никакой я не спекулянт, к разным там валютным махинациям отношения не имею.
Петренко, выслушав это, улыбнулся:
— Версия, Роготов, не из очень мудреных. Если это экспромт — то ничего, более или менее остроумно. А если она, как и предыдущие, плод длительного раздумья, то комплимента вы не заслужили.
Роготов посмотрел на потолок комнаты, долго и пристально рассматривал свои ногти и потом с притворным вздохом спросил:
— А зачем мне придумывать версии? Я рассказал все, откровенно рассказал.
— Если бы так, Роготов. Если бы так...
— Вы мне не верите? Но позвольте, почему?
— Да потому, что это ложь. Могу сообщить вам кое-что, чтобы размышления ваши были более плодотворными. Гражданка Цеплис и ее муж Дьячков — по соседству с вами. И один из ваших иностранных клиентов — некий Хаким Ашоглу — тоже. Могу сообщить также, мы очень подробно беседовали с Борисом Яковлевичем Шницеровым.
— За информацию спасибо. Но имена эти мне не известны.
— Известны, Роготов, очень хорошо известны.
— Что же они утверждают?
— Что вы вместе занимались валютными операциями.