Незабудка
Шрифт:
На той же аллее Свободы, ближе к собору, стоял киоск, здесь можно было угоститься пивом — давненько он не пробовал пива, совсем забыл о его существовании, забыл вкус. Пиво очень понравилось, к тому же и цена божеская, так что он и в следующие свои прогулки подойдет к киоску, где водится пиво. Вскоре он уже знал, что пиво по-литовски «алус», и когда ему в киоске отвечали «алус ира», это означало, что пиво есть, а «алаус нера» — пива нет.
Там же, на аллее Свободы, было открыто несколько фотоателье, и он подумал: «Вот бы Галя снялась! А еще лучше — сняться бы с Галей вдвоем». Но сам он, даже
Он увидел телефон-автомат и вошел в будку. Ну и чудная жизнь — звонят за деньги! Он нашел гривенник, опустил его в щелку, снял трубку — гудит, исправно гудит, никакого обрыва на линии. А кому позвонить? Позвонить некому. Из этого телефона-автомата через «Олень» не вызовешь «Незабудку».
Он вышел из будки, забыв вынуть отвергнутый автоматом гривенник, и заманчивая мысль пришла ему в голову. А ведь он может — если доживет до мирной жизни — уехать на жительство в любой город. В Керчи сиротствовать будет горше, чем в новом месте. Лишь бы в городе была телефонная станция или радиоцентр и лишь бы Галя согласилась уехать вместе с ним...
Там, где к подножию собора подступает сквер, стоял дорожный указатель, выпиленный из фанеры: «До Юрбурга 83 км, до Тильзита 146 км, до Кенигсберга 262 км». Практического значения эта указка не имела, поскольку Кенигсберг и Тильзит находились по ту сторону фронта. Может, батальон Дородных уже отшагал-отъехал далеко за границу?
Указатель стоял на бойком дорожном перекрестке, рядом дирижировала флажками регулировщица — тучная краснолицая девица, коротконогая, с икрами, которым тесно в кирзовых голенищах. Тальянов долго глядел на регулировщицу, мысленно сравнивая ее с Незабудкой, наслаждаясь тем, что его Незабудка несравненно красивее.
Он еще раз поглядел на путевой указатель, который указывал путь туда, куда пути еще не было, и побрел дальше...
Весьма кстати, что на крутых улочках попадаются скамейки: можно передохнуть. Он подумал, что дорога, по которой проходишь в первый раз, всегда намного длиннее, нежели дорога, уже знакомая;
На обратном пути, когда его уже не подгоняло любопытство к незнакомому городу, он внимательнее приглядывался не только к улицам, к прохожим, но и к самому дню, который сегодня впервые увидел не из госпитального окна, а во всей его первозданной шири и яркости.
Небо по-осеннему просвечивало насквозь, во всю голубую глубину. Белые облачка разметало ветром в разные концы небосклона.
Деревья стояли, будто закутанные в пятнистые плащ-палатки, и, когда он сейчас сверху смотрел на город, из-за красок осени не так бросалась в глаза морковно-бурачная мозаика черепичных крыш.
Особенно красивы и величественны клены. Иные листья какого-то вовсе несусветного сиреневого и даже голубого оттенка, а летят листья черенками вниз.
Он уже несколько раз останавливался, чтобы полюбоваться пестрым листопадом, ему не хотелось признаться себе в том, что он присаживается на скамейку из-за слабости. Улочка казалась ему более крутой, чем была на самом деле.
На тротуар, рядом со скамейкой, едва не задев плечо, пролетел и с гулким стуком упал каштан. Тальянов вздрогнул. От удара каштан раскололся, явив миру влажный глянцевитый блеск. Тальянов подобрал скользкий каштан и спрятал в карман шинели — для Незабудки.
Он все время возвращался мыслями к ней, будто они гуляли по Каунасу вдвоем.
4
— Нам нужно поговорить.
— О чем же, товарищ майор медицинской службы? — Незабудка повела плечом. — Вы же сами тогда сказали: нам говорить не о чем. Уже обо всем переговорили...
— Давно хотел повидать. Все без тебя обрыдло. Так скучал...
— Зачем словами красоваться? А может, вы, товарищ майор медицинской службы, по покойнице скучали? В нашей жизни умирать не ново. Разве не могло меня окрестить вчера, позавчера, на границе или еще на Немане? Вы же про меня ничегошеньки не знали!
— Святая правда — соскучился. Не веришь?
Он приковался глазами к ее лицу и с нетерпением ждал ответа.
— Что же вы тогда, Михаил Дмитриевич, с таким опозданием наведались?
— Галя, ну к чему этот официальный тон? Ведь мы же с тобой на «ты».
— Совсем забыла. Так что же ты, Михаил Дмитриевич...
— Ну, Галя...
— Ладно, ладно... Так что же ты, Миша, с таким опозданием в гости заявился? Просто потому, что без женщин жить нельзя на свете, да?
— Лучше поздно, чем никогда. — Он беспомощно улыбнулся.
— Ты ошибаешься, Миша. В некоторых случаях — лучше никогда, чем поздно. Сколько мы не виделись?
— Кажется, с начала мая...
— Эх, Миша, Миша... Забыть так скоро, боже мой. Мы простились как раз за месяц до летнего наступления. Двадцать четвертого мая. А вернее сказать, распрощались. Помнишь высоту двести восемь и восемь?
— Вроде под Витебском...
— А теперь припомни, какая я ушла из медсанбата. Послать записку, узнать, что и как, следовало, во всяком случае. Это даже у хороших знакомых принято... Военврач ты неплохой и знаешь, конечно, побольше моего. А вот понимаешь меньше. Как человеческое сердце сжимается-разжимается, знаешь, а как оно чувствует, отчего болит — не знаешь... Помнишь тот мостик из спиленных телеграфных столбов? За насыпью железной дороги, за кривым семафором? Только не ссылайся на боевую обстановку. И попрощался со мной наспех, небрежно. Просто-напросто тяготился разговором. Ушел — и был таков. Я еще загадала: если оглянешься, махнешь на прощанье, половина грехов с тебя снимется напоследок. Куда там! И головы не повернул...
— Прости меня за это, Галя.
— А за все другое?
— Ты меня так коришь, будто я обманывал тебя, скрывал что-то. Будто при живой жене с тобой слюбился...
— А хоть бы и при живой жене? Но тогда полагается правду написать, чтобы без обмана и чтобы ребятишек разводом не обидеть. Даже если у того муженька осталась в тылу такая жена-крошка, после которой не страшна никакая бомбежка. От которой на войне только и спасаться. Помнишь Василия Теркина?
— Ты вот меня ругаешь, а я даже голос твой рад слышать, — признался он, беря ее под руку выше локтя и говоря вкрадчиво:— Какая ты красивая!