Незабываемые дни
Шрифт:
— Говори же мне свою правду… — и она вглядывалась в его глаза, хотя в ночном сумраке трудно было разобрать, что было в этих глазах.
— То, что сказала тебе мать, правда…
Она вздрогнула, немного отклонилась от него, выпустила из горячей ладони его руку. Он ощущал ее порывистое дыхание. Ему передавалось ее волнение. Борясь с этим волнением, она еле слышно прошептала:
— Ну, говори, говори…
— Что говорить, Надя? Иду на работу в депо, или, как мать моя говорит, на работу к немцам. Но я тебе сказал уже, что ты все это когда-нибудь поймешь, потом, после… — Он попытался взять ее за руку, но рука и вся она резко отстранились от него. — Только прошу тебя помнить об одном: я тот же Костя, каким ты знала меня всегда… Я люблю тебя попрежнему.
И он почувствовал, как, сдерживая себя, чтобы не закричать, она бросила ему несколько слов, таких горячих, что они, казалось, готовы были испепелить его:
— Как же ты… осмелился даже подумать, что я буду тебя любить… такого… Негодяй!
И ни слова не добавив, не ожидая его ответа, его оправданий, она решительно повернулась и ушла, ускоряя шаг, растаяла в холодном сумраке ночи.
Он хотел было броситься вслед, несколько раз окликнул ее: «Надя, Надя!» И ощутив, как тяжелеют ноги, как заходится сердце от колющей боли, он понял, что ему не догнать ее, да и не стоит этого делать, потому что будет еще тяжелее на сердце, еще горше и ему, и ей.
Ослабевший, опустошенный, он медленно побрел, подставляя разгоряченное лицо порывистому ветру, словно хотел остудить свои мысли, свое сердце. Остудить, заморозить, превратить его в холодный камень.
В городе стояла тишина. Только откуда-то, повидимому, с центральной улицы, донеслось несколько хриплых окриков: «Стой! Стой!». Сухой лязг винтовочного затвора… Из ближайшей хаты послышался надрывный плач ребенка — приглушенный, далекий, нереальный. Да из темной бездны неба долетел еле слышный рокот мотора. Где-то кружил самолет, то отдаляясь, то приближаясь. Городок затаенно молчал. Ни прожектора, ни выстрела. Упорно молчали и паровозы на станции.
«Как в могиле», — невольно подумал Костя и ускорил шаг. Хозяйка, седая высохшая старушка, встретив его, все ахала: «Ах, боже мой! Ах, боже мой!» Она давно его не видела и, совсем растерявшись при встрече, так и не знала: радоваться или пугаться по этой причине. Бросилась было с расспросами: да как, да что, да откуда и, не ожидая ответа, все порывалась накормить его чем-нибудь. «Да ты с дороги, мой гость, как же так, чтобы голодному…» Он махнул рукой.
— Спать, бабушка, спать, совсем утомился!
Старушка топталась по комнате, возилась с постелью, потом, словно вспомнив что-то, всплеснула руками и заговорила быстро, глотая слова:
— Я забыла совсем, ну и память. Остаповна была… Дай ей боже здоровья! Такая девушка, такая девушка! Что только творится на свете, все рассказала. Одни ужасы! Фашисты из деревни все тащут, разоряют, должно быть, с голоду придется помирать людям…
Хочет бабка высказать все свои и людские горести, рассказать обо всем. И она говорит, говорит, будто тянет бесконечную серую нитку; нитка тянется, тянется, рвется, исчезает.
А бабка все говорит. Наконец, и она умолкает.
9
Многочисленные попытки Слимака напасть на верный след не дали никаких результатов. Все недоверчиво посматривали на его избитое лицо, высказывали ему сочувствие. Но как только он спрашивал, как найти дорогу к партизанам — это же наши славные защитники! — люди словно набирали в рот воды, а если и отвечали, то все одно и то же: не видели, человече, не слыхали, где они ходят, эти партизаны. Некоторые прямо говорили:
— А разве, человече, в городе нет тех партизанов? Вот, говорят, в городе очень часто случается то взрыв, то пожар, подчас солдат убивают. Не иначе как партизаны! Мы это так и подумали про вас: вот партизан из города. И староста наш так и говорит: вы, говорит, следите за этим человеком, он какой-то подозрительный.
Слимак в таких случаях отчаянно отнекивался:
— Что вы, что вы, люди добрые! В городе много немцев, люди боятся их. Какие там партизаны? Не имею я к ним никакого отношения.
— А зачем же вы спрашиваете, как попасть к партизанам?
И сбитый с толку Слимак, испуганный не на шутку, торопливо брался за шапку и спешно уходил из негостеприимной деревни.
— Еще подумают, чорт бы их побрал, что я подстрекаю итти в партизаны… Передадут немцам, да не тем, что меня послали, очень они будут разбираться тогда, зачем я слоняюсь по деревням.
Вобрав голову в плечи, он шел, как побитая собака, все думая, как бы ему половчей подступиться к людям. Жалел, что вот раньше за всю свою службу так и не наладил с ними более тесной связи, он и не знал их как следует, не имел ясного представления об их жизни.
Слимак бродил по деревням еще несколько дней и совсем было отчаялся добиться чего-нибудь, когда неожиданно напал, как ему думалось, на верный след. Зашел он как-то в первую попавшуюся ему на глаза хату, чтобы попросить для приличия воды напиться, а если повезет, то и подкрепиться чем-нибудь. В хате на полу возилось несколько малышей, которые сразу притихли, завидя незнакомого человека. Пожилая женщина подала ему кружку воды. Слимак пил нехотя, наконец, не выдержал, спросил:
— Может, вы бы мне чего-нибудь горяченького дали, очень я устал с дороги.
Старуха поглядела на него внимательно, спросила:
— А откуда вы путь держите, очень уж вид у вас измученный. Гляжу и дивлюсь, человек так дурно выглядит. Неспроста, видно?
— И не говорите! Из города иду… В белый свет иду, от несправедливости спасения ищу.
— От какой такой несправедливости?
— Да вот видите, как расписало меня. Немцы, мать, расписали, так изукрасили, что и родная жена не узнает.
И тут он взглянул на старую, ближе к ней присмотрелся. Та тоже смотрела на него пристально, настороженно.