Незабываемые дни
Шрифт:
— С кем? Он ведь там! — с нарочитой наивностью спросил Мирон Иванович.
— И я так думала. Думала, мечтала… А он, должно быть, убежал оттуда. Он… он в другую шкуру переоделся… — на ее глазах навернулись слезы. — Он к ним пошел, к немцам. Он теперь последняя гадина!
— О-о… А я и не знал.
— Вы должны знать, Мирон Иванович, вы не можете не знать. Собственная мать проклинает его. Я… Вот вы дайте мне задание, Мирон Иванович, так через несколько дней рабочие сделают то, что нужно, как и с каждым, кто забыл про все!
— Однако горячая ты у нас, Надежда Остаповна!.. Но я шучу, Надя, не обижайся на меня. А со всем этим делом, о котором ты говоришь, давай подождем немножко. Да приглядимся, да изучим, как оно там да что. Да прикинем со всех сторон…
— Что-то я не узнаю вас, Мирон Иванович. И что такое вы говорите мне, никак в толк не возьму. Вы совсем иначе поступаете в таких случаях. Дело тут ясное, какое тут изучение?
— Ты любишь его? Нет, нет, извини, любила его?
Надя с минуту помолчала, отвернулась, вздохнула. Еле слышно прошептала:
— При чем тут все это? Ну, любила… Любила и уважала… Любила как нашего человека, советского человека!
— Так вот что, Надя, давай условимся с тобой: выкинем его все из наших сердец и ты, разумеется, в первую очередь. Был человек и как бы не стало человека. Бросим думать о нем… А горячиться тут незачем. И необдуманных поступков тоже не надо делать. Так вот давай так и условимся с тобой. А там увидим. Теперь у меня к тебе важное поручение. Надо будет довести до конца одно дело, которое ты начала. Спасла ты когда-то комиссара Андреева, доброе дело сделала. Так вот и проводишь его теперь к Василию Ивановичу Соколову. Там ему работники такие нужны. Дело это серьезное. Займешься ты им как следует и… не будет у тебя времени слишком много размышлять о всяких там Заслоновых. Вот такое мое задание теперь.
— Я всегда готова, Мирон Иванович, выполнить любое ваше задание.
— Вот это и хорошо! А ты немножко растерялась у меня. Нет, нет, прости, прямо выбила тебя несколько из колеи вся эта история. Забыть ее надо.
— А если не забывается, Мирон Иванович… И как я могу все забыть? Я верила в него, как в человека верила. Понимаете, человека. И я любила его не потому только, что он… ну, нравился мне как славный парень, что ли. Он такими делами заворачивал, столько пользы приносил нашему государству, народу. Мы мечтали с ним про наше счастье. Не про мое только и не про его счастье, а о нашем, о будущем, о том, чтобы были счастливы все наши люди. А они, фашисты, пришли и все растоптали. Все разорили, над всем издеваются… Так они лютые враги наши, и мы знаем, как надо к ним относиться. А он? И он стал врагом, ведь он же с ними. Где же его сердце? Где его совесть? Он не только нас с вами продал, он же Родиной, матерью пренебрег, разве я имею право забыть об этом?
— А ты и не забывай, Надя. Но это не должно мешать нашему делу.
— Ну, конечно, Мирон Иванович, это вполне понятно.
— А если понятно, так не надо духом падать. Подтянуться надо, Надя, в руки себя взять, на свет глядеть веселей. А то смотрю я на тебя, а ты на клюкву стала похожа, такая кислая-прекислая!
— А разве вы, Мирон Иванович, хотели бы видеть меня такой сладкой, как Любка, та действительно в конфетку превратилась.
— Зачем ты себя сравниваешь со всякой поганью? От этой конфетки скоро одна обертка останется. Ты Канапелькой будь. Кем была, тем и будь!
— Есть такой приказ Мирон Иванович, быть Канапелькой. Постараюсь выполнить!
— Вот это куда лучше, а то — в слезы. Слезами врага не побьешь.
— Я перед вами, Мирон Иванович, заплакала. Никто моих слез не видел и не увидит.
— Это я знаю! — Мирон Иванович проводил теплым взглядом девушку, которую он всегда уважал и отечески любил за ее стойкий характер и серьезное отношение к людям, к каждому делу.
13
С тех пор, как Андрей Сергеевич Блещик стал приходить в себя и постепенно становиться на ноги, его не покидало состояние какого-то душевного оцепенения. Он не интересовался особенно своей судьбой и невнимательно относился ко всему, что было связано с его лечением и поправкой. Его тревожила мысль о семье. Артем Исакович узнал про ее судьбу, но не хотел расстраивать больного. И другим, знавшим про семейные дела Блещика, было строго приказано и вида не подавать, будто им что-нибудь известно. Блещик, пролежав несколько месяцев в больнице, так и не узнал, что он находится невдалеке от тех мест, где когда-то не раз бывал сам со своей семьей. Он был сравнительно равнодушным ко всему, что касалось лично его. Но стоило лишь заговорить при нем о немцах, он терял всякое самообладание. Он до сих пор не мог простить себе беспечности, которую проявил в ту ночь, когда его буквально расстреляли в машине. Кто? Эта мысль не давала ему покоя, неотвязно лезла в голову, и тогда он ходил, как одержимый, ничего не слыша, ничего не видя.
В первые дни пребывания Блещика в партизанском отряде Силивон Лагуцька тщательно избегал встречи с ним. Но рано или поздно Блещик должен был узнать обо всем. И это вскоре случилось. Как-то, знакомясь со всем хозяйством отряда, он обошел весь небольшой лагерь, наведался во вес землянки, проверил караульную службу.
На лесной полянке встретил Артема Исаковича. Тот что-то вымеривал на земле, запорошенной снегом, вбивал колышки, внимательно приглядывался, к ближайшим деревьям и, повидимому, к кому-то обращался, громко говоря:
— Главное, чтобы не очень застило. Больному в первую очередь необходимо солнце, во вторую очередь солнце и в третью — солнце.
Тот, к кому обращался Артем Исакович, был пожилым крестьянином, если судить по седой бороде. Лица его Блещик не мог разглядеть, так как человек с чем-то возился под сенью огромного дуба.
— Что это вы тут, доктор, колдуете?
— А, это вы! И вам нужно солнце, миленький, а то вы у меня совсем засохли и душой, и телом. Телом, телом в первую очередь! А я не колдую, вот место для лазарета выбираем.
— Разве много больных, раненых?
— Зачем же много? Но мы всегда должны думать о здоровье. Мало ли что случается в военное время! И захворать может человек, и ранить его могут — должны же мы ко всему быть готовыми. Разве я неверно говорю, уважаемый товарищ инженер? — обратился доктор к своему помощнику, старому крестьянину.
— Живой всегда должен о живом заботиться, так уж испокон веков у нас заведено. Мы вот с нашим доктором уже старики, но поддаваться смерти или этим самым фашистам тоже не думаем. Если бы даже было хуже, мы с доктором останемся на своей позиции. Вот у нас даже такая поговорка есть: помирать собираешься, а жито сей. Пускай она, смерть, приходит к гитлеровцам… — И «инженер» с лопатой в руке вышел из тени на солнечную поляну. Блещик посмотрел на «инженера» и, словно чем-то пораженный, подался к этому человеку.