Незабываемые дни
Шрифт:
В райкоме было людно.
— Ну вот, а мы тебя только и ждали, — сказал ему секретарь райкома, не отрываясь от телефонной вертушки, которую он то и дело отчаянно крутил. Однако телефон не отвечал.
— Да брось ты это, напрасные попытки! Я говорю, что соседний район только-только заняли немцы. По дороге сюда я встретился с работниками ЦК, они переезжали дальше. Они передали мне, что все прежние указания остаются в силе, и специально послали к вам, чтобы сообщить все это, чтоб вы не сомневались… Как было условлено раньше относительно населения и имущества, так все и остается. Если что-нибудь не успели вывезти, жгите. Так торопитесь! Мне же тем временем надо поспеть еще в некоторые районы.
Секретарь обкома, пожилой, лысоватый человек, горячо пожал всем руки, а прощаясь с Мироном Ивановичем, отвел его в сторону.
— Ну что ж, старина? Придется нам с тобой снова воевать! Видишь ли, ты остаешься здесь, на месте, так уже решено.
— Я раньше знал…
— Тем лучше! Я тоже, повидимому, останусь… Значит, когда-нибудь и встретимся. Есть еще у нас порох в пороховницах, не выдохся, не впервой нам такое дело. Ну, не унывай. А семью пошли вглубь, с семьей тебе неудобно будет… Да и сам делай вид, что собираешься выехать. До поры до времени пережди у верного человека. Пусть думают, что ты уехал…
Они коротко попрощались, и Василий Иванович Соколов — так звали секретаря обкома — не спеша ушел из райкома. Под его ногами громко проскрипели половицы.
Совещание в райкоме продолжалось.
— Я созвал вас не для длинных разговоров, — сказал секретарь. — Как видите, случилось нечто значительно худшее, чем мы ждали, — фашистам удалось глубоко прорваться. Не сегодня-завтра они могут форсировать реку. Планы эвакуации немного нарушаются, приходится спасать главное, что успеем. А что не успеем — вы сами знаете, как надо поступить в этом случае. Так что немедленно все по местам, беритесь за работу, не щадя своих сил. Глядите, чтобы депо, — тут он посмотрел на инженера, смуглого, молодого человека, который сидел у стены и рассеянно поглядывал в окно, — чтобы депо было эвакуировано в первую очередь. Берите с собой все, что сможете, а остальное уничтожайте… Ну, так не засиживайтесь, пошли! На одну минуточку, Мирон Иванович.
И когда они остались вдвоем, некоторое время было какое-то замешательство. Слышалось, как забивают гвоздями ящики с райкомовским архивом, с имуществом. Звякнуло и полетело стекло из разбитого окна, через которое грузили на машину разные вещи. Секретарь райкома, подвижной молодой человек, словно растерялся. Его обычно твердый, чуть жесткий голос был теперь тихим, взволнованным. Вспотевшие пряди волос налипли на лоб, жарко блестели утомленные, покрасневшие от бессонницы глаза.
— Знаете, Мирон Иванович, до чего обидно, больно! На самую гору вышли, куда поднялись, а теперь — что? Все торчком, все на слом, на погибель. Зубами, кажись, перегрыз бы горло тому, кто осмелился выступить против нас. Вы старше меня, не так волнуетесь, а у меня сердце горит, разрывается на куски… Просился остаться… Нет, у тебя, говорят, нет нужного опыта, вот Мирон Иванович за весь район справится. А я моложе вас, мне стыдно, поверьте мне, стыдно перед вами. Ну, бывайте, родной мой, дорогой… Кстати, семью вашу мы на грузовик прихватим.
— Спасибо, сынок, но у меня прихварывают дети, просто невозможно вывозить их теперь. Ну, бывай, сынок!
И слово «сынок», с которым он никогда раньше не обращался к секретарю райкома, сейчас прозвучало просто и естественно. Они сердечно расцеловались, и Мирон Иванович пошел к выходу.
С ним подчеркнуто почтительно поздоровался старик с на диво редкой бородкой, с сухим морщинистым лицом, на котором бегали, метались желтоватые с прозеленью глаза.
— Мое почтение дорогому Мирону Ивановичу… — гнусаво прошамкал старик.
Мирон Иванович взглянул на старика и невольно поморщился.
— Добрый день. По какому делу?
— Да вот хотел зайти в райком к товарищу секретарю. Вижу, беспокойство вокруг серьезное, райком будто собирается уезжать, видите, грузятся… Значит, думаю, эвакуация начинается… Очень даже просто-с… А у меня — государственное имущество, деньги… а я никогда чужой копейкой не жил… Вот и хотел к товарищу секретарю зайти, чтобы спросить, куда они товар мой прикажут погрузить, кому деньги сдать… На железную дорогу везти, или машины подадут? Не должно же погибнуть государственное добро, когда — не про нас будь сказано — неприятель так близко.
— Ладно, ладно… Секретаря вы, однако, не беспокойте, идите к своему непосредственному начальству по торговой части и с ним решайте вопрос.
— Что же делать, если у моего начальства полное затемнение началось в голове, не знает куда и что… А секретарь, он все знает, что к чему.
— Идите, идите, уважаемый, и поменьше болтайте!
— Да я ж о государстве забочусь…
Мирон Иванович промолчал, искоса взглянув на старика. Тот, повидимому, хорошо понял этот взгляд, так как, не говоря лишнего слова, живо заковылял через рыночную площадь к небольшой лавчонке, где над дверью серела маленькая облезлая вывеска закупочного пункта утильсырья.
7
Силивону Лагуцьке уже перевалило за семьдесят, но казалось, что годы прошли над ним, не оставив ни следа, ни знака. Так проходят они над этой рекой, над глухим бором, над густолиственными кряжистыми дубами, что испокон веку стоят на левобережной луговине. Сколько паводков прошло по этой луговине, сколько лет и зим миновало, промелькнуло, а они стоят, дубы, зеленеют под солнцем, то в ласковой задумчивости — в летний тихий час рассвета, то в серебряном шепоте-шелесте под вечерним ветром, то в грозном гомоне-шуме во время зимней вьюги.
Так и Силивон Лагуцька. Годы его не сказались ни в походке, ни в работе. Только и обозначились они сединой, как-то незаметно прокравшейся в черные как смоль волосы, да всегда солидными, несколько рассудительными жестами — даже в обычном разговоре. И еще укоренилась привычка разговаривать наедине с самим собой. Не будешь же говорить с этими соснами да елями, если есть потребность поделиться своими мыслями, проверить их, уточнить. И он самому себе задавал вопрос:
— А выйдет ли, брат Силивон, толк из нашего дела?
И сам же отвечал:
— Обязательно, брат, выйдет! На то оно и пошло, чтобы выйти.
Много было у него вопросов за последние годы, и почти все они получали исчерпывающие ответы: о колхозах, о новой жизни, о семейных делах, о детях. Были и сомнения — не верилось сначала, что новая жизнь останется навсегда. Были и колебания — что делать и как делать, чтобы оно было сподручней и лучше, чтобы не случилось какой ошибки, огреха в жизни. И вот она выходилась, выстоялась эта новая жизнь, приобрела такие отличительные признаки, по которым видно было, что стоять ей долго. Вот колебались тоже, когда начали сажать новый сад. И кое-кто считал тогда эту работу принудительной и не ждал от нее ни пользы, ни наживы: так, видно, нужно начальству, а раз начальство велит, надо работать, никуда не денешься. То же самое было и с пасекой, и когда копали каналы на болоте, и с лесными полями, на которых некоторое время спустя выращивали хорошее просо… Давно миновали сомнения. На пятнадцать гектаров разросся колхозный сад. А какие поля вокруг! А какие луга раскинулись за рекой! Да разве все перечтешь? Люди зажили по-настоящему, вот в чем дело!