Неждана
Шрифт:
Она уже и не надеялась, что косу девичью когда-нибудь расплетет, узнает, как сладок мед на губах мужа, да в глазенки детишкам своим заглянет. Если бы Щекочиха не поторопилась тогда с приворотом, то увели бы и Власа, как коня княжеского златогривого, в чужое стойло. А когда горе горькое у человека, страдания терзают душеньку, что черные вороны клюют, — с таким проще сладить, волю его переломать-перемять, черную нить меж пальцами заплести.
Чем за то платила Сорока, сама не ведала. Она тогда не серебряный рубль, лисью шкурку да бусы за счастье бабье отдала, а душеньку свою с чужой насильно переплела, да еще новых
Сорока даже думать не хотела, с чего та нитка прядена — из тьмы кладбищенской пополам с тленом или с волка-оборотня начесана, или у вдовицы из платка выдернута? Вдруг она от нищего — с его обмоток гнойных на культях? Может, у палача в столице выкуплена с его одежи, что кровушкой людской пропитана? Али попросту волосья с себя ведьма дерет и в обряд вплетает? Не с того ли у Кокошки и плешь во всю голову?
Но пока от радости своей великой, что косу девичью надвое поделила да бабий убор на голову водрузила, не замечала Сорока, как Влас меняется, сохнет и горбится, все чаще в чарку с настойкой заглядывает, а хозяйство их тем временем в упадок приходит.
Своих чад, особенно Богдашу, Сорока любила без памяти, Власовых кое-как терпела, ждала, когда начнут выходить девки замуж, да и парней подросших за порог подталкивала — уговорила Вячеслава и Всеволода в дружину к князю податься, как подрастут. Жеребят новорожденных для них на дворе оставили, ростить будут, под седлом ходить научат. Можно было продать коньков на ярмарке, как раньше делали, но в дружину княжью со своим конем только берут. Еще и кольчуги им справить придется, да что поделаешь. Зато сразу два лишних рта со двора — долой. А коли убьют братьев на войне, так и забот у Власа поубавится.
А главное, на что Сорока надеялась — смекнула она своим умишком, что, коли с их двора двух дружинников князю снарядят, так и не дойдет черед воевать до ее сыночков — Богдаши, Удала и Потехи.
Если хворый седьмой мальчонка выживет, будут его Авоськой кликать — так Сорока решила.
Не ведала она только, не видела своим слепым материнским сердцем, как черная ведьмина нить, которой она Власа опутала, уже ко всем ее деткам своими концами тянется — кого за ручку, а кого за ножку держит. Богдаше ненаглядному давно, еще с колыбели, горлышко оплела, от того он, родимый, и задыхается. А Прекрасу ясноглазую — через пупок за нутро выворачивает, не рожать ей детушек.
Поначалу Сороке стыдно перед людьми было, не хотела злой мачехой на деревне прослыть, так что, старалась делить калачи и яблоки моченые за столом почти поровну.
И только от Нежданы подбрасывало Сороку до полатей, как бешеная собака вдруг за ляжку тяпнет. Глянешь на девчонку, и саму как крапивой по лицу хлестнули.
А еще шептали со всех сторон, что дите нечистое, подменыш. Засыпуха — одним словом. То ли душу черти украли, то ли вообще ребенка подменили. Не принимало у Сороки сердце это ведьмино отродье, не вмещалось такое в разум — не могла мачеха со своим гневом и страхом перед нечистью никак совладать.
Сначала баба надеялась, что помрет скоро девчонка — чахлая совсем была, до двух лет и не ходила. А она вон уже одиннадцатый год как сорная былинка к свету тянется— тощая, длинная, волосы серые, что солома прошлогодняя, за лето до серебра выгорают. Подбородок острый вечно вздернут заносчиво, губы сковородником фигурным вниз кривятся, а уголками опять наверх подымаются. Скулы высокие, резкие — как голову повернет, что кинжалом острым по воздуху режет.
Глаза у Нежданы глубокие светло-серые, как озера студеные, да с темным ободком по краю радужки, и от этого лицо у девки такое нездешнее становится, что так и хочется его рассматривать. Кабы причесать ее, да нарядить, цыпки с рук обветренных повывести, пятки грязные в бане отпарить, так ее за такие губы фигурные да скулы высокие, косы длинные, посеребряные, и в княжий терем, поди, возьмут.
Подумает так Сорока, а потом опомнится, как от морока очнется, разозлится сама на себя за мысли дерзкие, и хочется ей сразу по щам этой выскочке надавать, чтобы помнила свое место, подбородок высоко до княжьего терема не задирала.
Нечистой силы Сорока до икоты боялась — лупить и наказывать сироту без вины мачеха все ж остерегается, если с собой совладает. Помнились все те слова Надейки, что своим аукнется.
Давно стала она и сама замечать, как обидит Неждану несправедливо, так сразу кто-то из родных детей ее захворает или иначе как пострадает, в другом чем урон понесет. То Прекраса на себя молоко горячее опрокинет, зараз полную кружку — с коричневой пенкой, сразу из печи, то Голуба пальчик дверью защемит.
Любимый Богдаша целую седмицу задыхался и бредил после того, как Сорока Неждану за медом в лес оправила. А от медка того его только в жар сильнее бросало, и пятна пунцовые по всем телу расцвели.
На Милашу чужая телега колесом наехала в тот самый день, когда падчерка одна мох на болоте собирала. Все щели меж бревен тогда законопатили в то лето — тепло стало в избе. Да, еще соседям мох раздавали, что Нежданка с болотных кочек носила. Только Милаша вон до сих пор заикается с той поры — напугалась она сильно, когда под телегу попала.
Когда на прорубь мачеха зимой послала Неждану пеленки полоскать, тогда все дети Сороки разом слегли — животами мучались, и еще Удал чуть Богдаше глазик не выколол деревянной сабелькой.
Зря, конечно, Сорока себя не сдержала, опрокинула в сенях на девчонку ведро с ледяной водой по пути в баню. Тяжело потом рожала, долго, да и младенец совсем хворый на свет появился. Орет вон ночи напролет, ничего не помогает.
Его уже и в печке перепекали, чтобы болезнь отступилась. Все, как полагается сделали — тестом ржаным обмазали, да в теплую печь на лопате задвинули. Прогрели его хорошенечко да обратно достали. Тесто счистили, собакам на двор кинули, дитя намыли, в отцовскую рубах завернули. А не помогло ничего — все сопли зеленые пузырятся.
И через окно чужим людям младенчика продавали, чтобы беду обмануть. Да, только хуже после этого стало. И малой не поправился, и остальные раскашлялись. Окошки зимой в избе выставлять — этак всех остальных детей застудишь.
А других обрядов для спасения хворых детей в Поспелке не знали, лекарей тут даже заезжих не видывали.
Другой муж и не согласился бы на такую работу — окно слюдяное целиком с рамой выставить, да еще зимой. Но после того приворота, как сгорела береста с именем Власа и улетела черным дымом — не осталось у мужика совсем с тех пор своей воли. Что ни прикажет Сорока- все исполняет безропотно.