Нежная буря
Шрифт:
— Господи, Делорм. Как ты можешь это есть?
— Отстань. Я это ем только в Квебеке.
— Ну конечно. Изысканный, утонченный французский вкус.
Делорм взглянула на него своими серьезными карими глазами.
— Когда заказываешь еду, ты должен говорить «prendre», — строго сказала она. — «Je vais prendre…» [20]
Они уже выехали на Десятое шоссе и собирались возвращаться в город, когда у Кардинала зазвонил телефон. В трубке раздался очень вежливый, очень британский голос:
20
Будьте любезны, принесите… (фр.)
— Добрый день. Могу ли я поговорить с детективом
— Вы уже с ним говорите.
— Вот как. Насколько я понимаю, вы хотели меня найти. Меня зовут Готорн. Стюарт Готорн.
Стюарту Готорну явно перевалило за шестьдесят, но он был подтянут, бодр и энергичен. Пышные волосы, седые на темени, ближе к шее сохранили следы былого пшеничного оттенка. Они были зачесаны так, что образовывали два крыла над ушами. Кардинал ожидал, что он будет одет в строгий костюм в тонкую полоску, но Готорн, конечно, давно вышел в отставку, а значит, причин для такой парадности не было. Он явился в свободной белой рубашке, защитного цвета брюках без отворотов и туристских ботинках. В общем, в таком наряде он бы отлично смотрелся на сафари, в телевизионной студии или занимаясь какими-нибудь работами у себя в саду.
— Вы знаете, детектив, мне звонили из Канадской разведслужбы, — сказал он, когда Кардинал и Делорм заехали за ним в Вестмаунт. — Они очень беспокоятся, что я стану с вами разговаривать.
— С нами они больше разговаривать не хотят, — ответил Кардинал. — В нашем расследовании всплыли обстоятельства, которые не очень-то хорошо характеризуют их старую гвардию.
— В любом случае меня это совершенно не волнует. Насколько я могу судить, они форменным образом провалились во время Октябрьского кризиса. Если бы они действовали иначе, Рауль Дюкетт, возможно, остался бы в живых.
— Человек, который звонил, назвал вам свое имя?
— Нет, он не представился. Вследствие чего я сразу же заподозрил, какие у него могут быть мотивы. Это пожилой человек, что немудрено, если он из старой гвардии. По-видимому, франкоканадец. Так или иначе, я не намерен чинить препятствия расследованию убийства из-за какого-то анонимного звонка.
Некоторое время они ехали молча. Потом Готорн произнес:
— Вы знаете, меня много раз просили о подобных вещах, но я прекратил общаться с журналистами больше десяти лет назад. В последний раз они обратились ко мне в октябре двухтысячного — как раз в тридцатую годовщину событий. И я ответил: нет, нет, нет. Вычеркните меня из списка. Я пытаюсь забыть семидесятый год — во всяком случае, свое собственное участие в этих делах. А с другой стороны, не проходило дня, чтобы я не вспоминал о Рауле Дюкетте, который похоронен на горе Монт-Ройал.
Делорм вела машину, а Кардинал сидел сзади: они заранее об этом договорились, исходя из предположения, что Делорм — более доброжелательный, да и вообще во многих смыслах более привлекательный собеседник. И план сработал. Сидя в машине рядом с ней, Готорн без особых понуканий с их стороны начал свой рассказ.
— Проклятые журналисты, — проговорил он. — Видимо, люди с Си-би-си ожидали, что я выскажусь в отчаянно-христианском духе, прощу своих похитителей и так далее. Но, уж извините, простить их я не могу. Даже если забыть о том, каково пришлось мне самому, следует подумать и о том, что пережила моя семья. Один раз СМИ даже сообщили о моей смерти — в тот день, когда убили Дюкетта. Можете себе представить, что перенесла моя жена? Господи, да моему сыну было тогда четыре года. Простить их? Черта с два. Моя жена так с тех пор и не оправилась от удара. Ей пришлось тяжелее, чем мне. И этого я им не прощу.
Делорм повернула на север, на магистраль, которая в былые времена считалась оптимальным путем через город.
Готорн молча наблюдал уличную жизнь, в которой, казалось, преобладали дети на скейтбордах и арабские женщины, толкающие перед собой коляски. Когда Кардинал говорил с ним по телефону, Готорн согласился встретиться с большой неохотой. «Видите ли, прошло тридцать лет, — объяснял он. — Хочется забыть прошлое и жить дальше». Но, как ни странно, после истории с похищением Готорн не покинул Канаду. Он даже не уехал из провинции Квебек. Выйдя на пенсию в восемьдесят восьмом году, он предпочел остаться в Монреале — городе, где он проработал все последние годы. И сейчас Кардинал спросил его о причинах.
— Видите
Он повернулся к Кардиналу:
— И потом, несмотря на то что со мной произошло, я всегда любил канадцев. Люди, которые меня похитили, были экстремистами. Многие франкоканадцы были моими друзьями и продолжают ими оставаться по сей день. Вообще канадцы — это удачная смесь английской сдержанности и американской бесшабашности. Во всяком случае, я сужу по собственному опыту. Возможно, вы со мной не согласитесь.
— Не знаю, — ответила Делорм. — Некоторые мои родственники — явные консерваторы. Иногда они меня даже пугают. Они голосуют за Джеффа Мэнтиса и ему подобных.
— Заметьте, я не высказываюсь по данному вопросу. Неистребимая привычка дипломата сохранять нейтралитет.
Кардинал вдруг задумался об особенностях речи Готорна. Он знал, что это оксфордский или кембриджский выговор, но не понимал, откуда он это знает. Самые обычные слова звучали очень красиво. Он даже ощутил что-то вроде зависти — и спросил себя, испытывает ли Делорм то же самое по отношению к людям из Франции, если она, конечно, хоть раз в жизни встречалась с такими людьми. В Готорне была какая-то гладкость, отполированность, законченность — вот какие слова приходили на ум. В канадцах ничего этого не было. Он говорит, что мы — счастливая смесь англичан и американцев, подумал Кардинал, но на самом деле мы побаиваемся и тех и других.
— А туда я никогда не возвращался, — снова заговорил Готорн. — В тот дом. Каждые пять лет, словно по часам, Си-би-си просит меня его посетить. Какой-нибудь предприимчивый юный продюсер, непременно по имени Минди, если она из англосаксов, или Лиз, если она из французов…
— Меня тоже так зовут, — вставила Делорм.
— В таком случае, — заключил Готорн, — вы наверняка работаете на Си-би-си.
Делорм засмеялась.
— Так или иначе, каждые пять лет мне звонит очередная Минди или Лиз с вопросом, не очень ли мне будет затруднительно вновь погрузиться в прошлое. Вспомнить о времени, проведенном среди террористов, и, может быть, совершить поездку в тот самый дом. Всё это, разумеется, будут снимать. «Я предпочел бы этого не делать», — отвечаю я им словами Бартлби [21] Но это их только подстегивает. Как сироток, которые тем больше обожают вас, чем сильнее вы их от себя отталкиваете. Четыре недели они названивают мне, зазывая то на обед, то на ужин, завлекая экскурсией в тот дом, словно для меня это бог весть какой подарок. Они почти готовы отдать мне своего первенца, лишь бы я согласился на интервью и поехал вместе с ними в этот проклятый дом. Но я так и не согласился, — добавил он, когда они свернули на Делавинь — узкую улочку, уставленную лачугами. — Так никогда и не согласился. — И он погрузился в молчание.
21
Бартлби — герой рассказа Германа Мелвилла «Писец Бартлби» (1853). На сердитый вопрос начальника «Так ты отказываешься это делать?» — писец отвечает: «Я предпочел бы этого не делать».
— Простите, если вам неприятно это вспоминать, — сказал Кардинал. — Но я вам говорил по телефону, мы просто погибаем без информации. Это не для развлечения. Нам нужно поймать убийцу.
— Да, да. Иначе я бы не сидел тут с вами. Постойте, это ведь та самая улица — Делавинь? Да-да, та самая. Разумеется, тогда я ее не видел. Улицу я видеть не мог.
— Вам завязали глаза? — спросила Делорм.
— Да, в машине меня везли с завязанными глазами. Знаете, что они на меня надели? Старый противогаз. А стекла замазали черным. Я ни черта не видел. По-настоящему перепугался. Откуда мне было знать, что они просто используют его вместо повязки? Думал: а вдруг они отравят меня каким-нибудь газом? Они втолкнули меня на заднее сиденье, угрожали мне, а потом надели мне на голову эту вонючую резиновую штуковину. Такие вещи не вселяют особенного оптимизма.