Нежность

Евтушенко Евгений Александрович

И всюду столько-столько одиноких!

Не страшно — жутко делается мне.

Все сами по себе, все — справа, слева...

Все сами по себе — двадцатый век.

И сам Париж под конфетти и снегом —

усталый одинокий человек.

Париж

СВАДЕБНОЕ ПЛАТЬЕ

Есть в Париже

знаменитый Дом моделей.

Туда с блокнотиками женщины спешат.

В царстве меха и материй,

как

метели,

перешептываясь, платья шуршат.

Вот идет по мосту манекенщица,

или,

как там говорят,

«по языку».

Платье плещется,

как будто мерещится

так что отблески

бегут

по потолку!

«Демонстрируется свадебное платье!» —

а глаза у манекенщицы влажны,

и мне кажется —

вот-вот она заплачет

среди той,

почти церковной тишины.

Дама даме про нее:

«Какая пластика!»,

и в углу счастливо шепчутся вдвоем,

а она

еще со школьного платьица

так о свадебном мечтала,

о своем.

Свадьбы не было,

а было что-то вроде.

Не любовь,

а что-то вроде любви.

И печально на помост она выходит,

опустив ресницы синие свои.

В платье свадебном ей страшно,

а не весело!

Сколько раз она: «В нем больше не могу!»,

а модельер: «У вас же внешность невесты!

Выход ваш!» —

и потреплет на бегу.

«Демонстрируется свадебное платье!» —

слышит голос модельера она,

и восходит на помост,

как на плаху,

и идет,

смертельной бледностью бледна.

Бликам солнечным на платье так и пляшется!

Вот идет она —

вся в снежно-ледяном!

Дама даме про нее:

«Какая пластика!»,

а в углу счастливо шепчутся вдвоем...

Париж

БИТНИЦА

Эта девочка из Нью-Йорка,

но ему не принадлежит.

Эта девочка вдоль неона

от самой же себя бежит.

Этой девочке ненавистен

мир — освистанный моралист.

Для нее не осталось в нем истик

Заменяет ей истины «твист».

И

с нечесаными волосами,

в грубом свитере и очках

пляшет худенькое отрицэнье

на тонюсеньких каблучках.

Все ей кажется ложью на свете,

все — от библии до газет.

Есть Мснтекки и Капулетти.

Нет Ромео и нет Джульетт.

От раздумий деревья поникли,

и слоняется во хмелю

месяц, сумрачный, елсано битник,

вдоль по млечному авеню.

Он бредет, как от стойки к стойке,

созерцающий нелюдим,

и прекрасный, но и жестокий

простирается город под ним.

Все жестоко — и крыши, и стены,

и над городом неспроста

телевизорные антенны

как распятия без Христа...

Нью-Йорк

МОНСЛОГ БИТНИКОВ

«Двадцатый век нас часто одурачивал.

Нас, как налогом, ложью облагали.

Идеи с быстротою одуванчиков

от дуновенья жизни облетали.

И стала нам надежной обороною,

как едкая насмешливость — мальчишкам.

не слишком затаенная ирония,

но, впрочем, обнаженная не слишком.

Она была стеной или плотиною,

защиту от потока лжи даруя,

и руки усмехались, аплодируя,

и ноги ухмылялись, маршируя.

Могли писать о нас, экранизировать

нйписанную чушь — мы позволяли,

но право надо всем иронизировать

мы за собой тихонько оставляли.

Мы возвышались тем, что мы презрительны.

Все это так, но если углубиться,

ирония, из нашего спасителя

ты превратилось в нашего убийцу.

Мы любим лицемерно, настороженно.

Мы дружим половинчато, несмело,

и кажется нам наше настоящее

лишь прошлым, притворившимся умело.

Мы мечемся по жизни. Мы в истории,

как Фаусты, заранее подсудны.

Ирония с усмешкой Мефистофеля

как тень за нами следует повсюду.

Напрасно мы расстаться с нею пробуем.

Пути назад или вперед закрыты.

Ирония, тебе мы душу продали,

не получив за это Маргариты.

Мы заживо тобою похоронены.

Бессильны мы от горького познанья,

и наша же усталая ирония

сама иронизирует над нами».

Нью-Йорк

РАЗГОВОР

С АМЕРИКАНСКИМ

ПИСАТЕЛЕМ