Нежность
Шрифт:
пьяницы и бабники,
ее мужская грубость.
Но здесь,
мне боль залечивая,
тихонько, неторжественно
стоит ее застенчивая
простая нежность женская.
СОСУЛЬКА
Растет сосулька гордая.
Растет сосулька важная.
Над гулом и над говором
висит себе, отважная.
И все такие мартовские,
и
к ней прирастают маленькие
сосульки, тоже смелые.
Висит вторые сутки
и тяжелеет сумрачно,
и это не сосулька,
а уже сосулища!
Родимая, будь умницей!
Расти себе, пригожая!
Не тронь людей на улице,
которые хорошие!
Приглядывайся к городу —
тебе виднее сверху,
и упади на голову
плохому человеку!
СТАРЫЙ БУХГАЛТЕР
Никакой не ведаю я муки,
ни о чем ненужном не сужу.
Подложив подушечку под брюки,
в черных нарукавниках сижу.
Вижу те же подписи, печати...
На столе бумаги шелестят,
шелестят устало Ъ печально,
шелестят, что скоро шестьдесят.
Ах, начальник — молод он и крепок!
Как всегда, взыскательно побрит,
он, играя четками из скрепок,
про футбол со мною говорит.
Ах, начальник! — вроде бы он чистый,
вроде не похож на подлеца,
но я вижу все, что скрыть он тщится
под сияньем гладкого лица.
Ах, начальник! — как себя он холит!
Даже перстни носит на руках!
Только он не очень твердо ходит
в замшевых красивых башмаках!
Выйду я из маленькой конторы,
улыбнусь растерянно весне
и поеду в поезде, который
до Мытищ и далее везде.
Там жизут четыре, тоже старых
некрасивых женщин у реки.
У одной из них, таких усталых,
попрошу когда-нибудь руки.
А когда вернусь в свою каморку,
в пахнущую «Примой» тишину,
из большого ветхого комода
сыну фотографию одну.
Там, неловко очень подбоченясь
у эпохи грозной на виду,
я стою, неюный ополченец
с сорок первом памятном году.
Я услышу самолетов гулы,
Еыстрегы и песни на ветру,
и прошепчут что-то мои губы,
ну а что — и сам не разберу.
Е. Кыушспко
* * * *
Как ты женщинам врешь обаятельно!
Сколько в жестах твоих красоты!
Как внимательно и обнимательно,
как расчетливо действуешь ты!
Произносишь ты речи чуть странные,
напускаешь дурманящий дым.
Нежность — это оружие страшное.
Побеждаешь ты именно им.
Ни малейшей вульгарности, грубости.
Только нежно погладишь плечо,
и они уже делают глупости,
и готовы их делать еще.
И, вниманием не избалованные,
заморочены магией фраз,
как девчонки, идут на болотные
голубые огни твоих глаз.
Они слушают стансы ласково,
и, выплакивая им боль,
ты влюбляешься по Станиславсколлу —
вдохновенно вживаешься в роль.
Но ведь женщины, — женщины искренни
не актерски, а так, по-людски,
и просты их объятья, как исповедь
накопившейся женской тоски.
В их глазах все плывет и качается,
ну а ты — уже стал ты другим.
Так спектакль для актера кончается,
ну а зритель живет еще им.
Личность, в общем, до женщин ты лютая,
как ты сыто бахвалишься сам.
Это часть твоего жизнелюбия —
поясняешь интимным друзьям.
Почему же порой запираешься,
в телефонную трубку грубя,
и по-новому жить собираешься?
Значит, мучает что-то тебя?
И в плывущих виденьях, как в мареве,
возникают, расплатой грозя,
отуманенные обманами
женщин горестные глаза.
Ты к себе преисполнен презрения.
Ты в осаде тех глаз. Ты в кольце.
И угрюмая тень преступления
на твоем одиноком лице.
ЖЕНЩИНАМ
Женщины, вы все, конечно, слабые!
Вы уж по природе таковы.
Ваши позолоченные статуи
со снопами пышными — не вы.
И когда я вижу вас над рельсами
с ломами тяжелыми в руках,
в сердце моем боль звенит надтреснуто
«Как же это вам под силу, как?»
А девчонки с ломами веселые:
«Ишь, жалетель! Гляньте-ка, каков'»
И глаза синющие высовывают,
шалые глаза из-под платков.
Женщин в геологию нашествие.
Что вы, право, тянетесь туда?
Это дело наше, а не женское.
Для мужчин, а не для вас тайга.
Но идете, губы чуть прикусывая,