Нежные розы пера
Шрифт:
Лида, Лида, Лида… Теперь все вокруг только и говорили, что об этом пуделе, да о её семье. Нельзя было выйти в магазин за хлебом, чтобы не услышать что-нибудь вроде: «А ты в курсе, что папа Лиды – полковник в танковом полку?», «А я вчера ходил в гости. Знаешь куда? В седьмую квартиру!» или «Прикинь, вчера Лида прыгала с нами через гараж, в итоге она расцарапала об черепицу ладонь в кровь, а потом начала смеяться и измазала мне всю футболку, мать еле отстирала». Все носились с ней и вокруг неё так, будто бы она была птичкой, залетевшей в наш двор из дальнего края. Каждый хотел пригласить её погулять во двор, все ждали, когда она выйдет и заведёт в сердце каждого пружинку счастья. Никто не замечал, что глупая, мерзкая Лида была в тысячу, миллион раз хуже любой из дур-девчонок; те хотя бы не претворялись, будто им до нас нет никакого дела; Лида же хотела понравиться всем и каждому, точно
Вообще, вся семейка была какой-то чокнутой и сумасбродной. Дорога от военного полигона до боксов с танками проходила аккурат через нашу улицу, отчего асфальтоукладчики дневали и ночевали в вагончиках возле соседнего двора. И каждый раз, когда танковая колонна, издавая страшный грохот бряцающего железа, проезжала мимо наших домов, Лида выбегала на улицу и стремглав неслась прямо под гусеницы командной машины. Эта мелкая сопля останавливалась прямо посреди проезжей части, размахивая пакетом с бутербродами перед дулом пушки так сильно, что они чуть было не вылетали из пакета прямо на щебень. Отец Лиды нисколько не ругал дочку; напротив, расстёгивая шлемофон и поглаживая свои густые рыжие усы, он сидел с ней на броне машины, на зависть всем соседским мальчишкам. Мать же Лиды просто спускалась во двор и стояла, облокотившись на перила подъезда, глядя на эту показную семейную идиллию.
Всё у Лиды было не славу Богу. Она могла увести с собой весь двор в лесной поход, рассказывала всем невероятные истории из тех городов, в которые её семью забрасывало командование: про озеро Байкал, про вечную мерзлоту, про реку Амур и алтайские горы. Лида умела ездить на велосипеде без рук, могла устроить геноцид целому муравейнику при помощи карманной лупы, хвасталась перед всеми мальчишками своим шрамом от ожога на всю левую руку, могла пожарить на костре картошку и спрятаться на самом видном месте так, что никто и никогда бы её не нашёл. Когда оказалось, что, стоя на раме, она может как отбивать мячи Сани, так и обводить всех ребят, финтить, её тут же взяли в сборную играть против соседнего двора. Время от времени Лида выходила во двор со следами синяков и ссадин, хотя у неё вовсе не было привычки падать и ударяться об различного рода поверхности. Это значило только одно: у её отца бывали настолько неудачные дни, что тот не выдерживал и прямо на работе начинал свои, как правило, околонедельные запои. Я даже ей завидовал отчасти, ведь дома меня просто некому было бить. Только однажды в далёком детстве бабушка в порыве ярости берсерка выпорола меня солдатским ремнём с пятиконечной звездой на золотой бляшке за то, что я ушёл со двора без всякого спроса. С тех пор в глазах своих родителей я всегда старался выглядеть благонамеренным ребёнком, достойным фамилии пращуров.
Всё было хорошо, пока не приехала эта дрянная девка. Лида, и её семья точно слезла с буклета санатория и вылезла передо мной бельмом как красная заплатка на синих джинсах. Все их любили, все им завидовали. Будто бы я один слышал крики и ругань в вентиляционной решётке. Одного хотелось. Чтобы папа Лиды получил повышение, стал важным генералом, и чтобы эти люди исчезли из моей жизни ровно так же, как и появились, сверкая грязными колёсами серой «Волги».
***
Мигалка милицейского УАЗика била синими бликами по стёклам нашей квартиры. За окном барабанил дождь мелкой рябью, отчего время от времени наш участковый прикрывал свои протоколы увесистой кожаной папкой. Лида пропала.
За несколько дней до начала учебного года она умудрилась подбить ребят во дворе на то, чтобы отправиться на несколько дней в поход с палатками. Когда экспедиция была снаряжена, увешенные массивными рюкзаками дети сели в пригородный автобус и поехали в сторону Поповского леса, что был к западу от Сперанска. По словам Аркаши, Сани, Андрея, а также остальных мальчишек и девчонок из соседнего дома выходило следующее: весь предыдущий день был потрачен на то, чтобы разбить лагерь. Ребята ставили палатки и рубили ветки для ночного костра, девчонки же обустраивали быт, плавали в речке и готовили какую-то примитивную снедь для уставших после тяжёлых нагрузок мальчишек. Лида, как и положено было человеку с опытом, постоянно носилась то тут, то там, рассказывая каждому то, что все и так знали. После песен под гитару,
Отец Лиды, как назло, где-то с неделю был на танковых учениях в области, и связаться с ним хоть как-нибудь совершенно не было никакой возможности. На матери же исчезнувшей вовсе лица не было, и всё время, пока во дворе разворачивалась кипучая деятельность, Антонина Николаевна (так её звали) сидела на лавочке возле палисадника и курила одну сигарету за другой, отрешенно оглядываясь на резкие выкрики соседей так, будто бы она смотрела плохое телевизионное мыло про чужое горе на сон грядущий.
Каково было моё удивление, когда следующим утром я обнаружил себя сидящим в дачном автобусе в окружении своих родителей, соседей и всех знакомых мне жителей соседних дворов и окрестностей. Даже ПодайПатрон тащился за нами на своём ведре с болтами, прихватив с собой за компанию свою Мусю и бомжиху Катрин. Мама попросила проверить меня батарейки в фонарике, и я устало вертел его в руках, в который раз проклиная Лиду и ребят за испорченный день.
Пройдя километр по просёлочной дороге, мы где-то с получаса прождали возле наспех сооружённого шлагбаума палаточного городка спасателей, пока к нам не вышел еле стоявший на ногах от изнеможения и бессонницы деревенский участковый. Тот, встретив нас, однако нашёл в себе силы похвалить собравшихся на активную гражданскую позицию, проинструктировал каждого о правилах поведения при поисково-спасательных операциях, дал каждому по жёлтой светоотражающей жилетке, а после подвел к наскору руку наклеенной на доски карте, где в подробностях рассказал про участок, который мы должны будем за сегодня пройти. И вот где-то через час инструктажа я уже вышагивал в сцепке со всеми, рядом с моей мамой и доктором Трусиком, отмахивающимся от палящего зноя и мух своей смешной панамой.
Километр, а за ним ещё один, и так без конца и края. Расцарапанные ветками, уставшие, пропитанные потом, искусанные комарами и по колено в грязи мы облазили все ямы, буреломы, косогоры, поля, обрывы, речную пойму, и всё без толку. Лиды нигде не было. Даже собаки, выписанные из города, никак не могли взять след и кружились вокруг лагеря, скуля и поглядывая на своих хозяев. Так мы и вернулись обратно в город, провожаемые калейдоскопом звука ленивого лая овчарок да стрекота предвечерних цикад. Да, последний день лета был безнадёжно испорчен.
Уже поздним вечером, потряхивая мусорным ведром в такт звучащей у меня в наушниках мелодии, я вышел из дома, наслаждаясь оставшимися мне крохами свободных от школы и уроков минут. Листья на клёнах впитывали скудные остатки зелени, синички оклёвывали сочные грозди свисающей на проезжую часть рябины. В самом же дворе, подсвеченным тусклой лампой фонарного столба, вовсе отсутствовало какое-либо движение, не было слышно ни единого звука точно весь окружающий меня мир погрузился в торжественный вакуум космоса. И только музыка прорезалась сквозь статику момента, убаюкивала полукружием гитарных партий и звоном литавр, вытягивала всю тревожность, чтобы затем зайти мне за спину и, положив свои нежные руки мне на плечи, вкрадчивым нежным голосом прошептать: «Скоро». Наступил ненавистный момент торжественного ожидания неизвестного.
И тут же, вторя подкожным ощущениям, внезапно мне в лоб прилетела кинутая откуда-то с крыши смятая бумажка, которая, проделав удивительные параболические кульбиты, отскочила от меня прямиком в лужицу, гордо красующуюся в незалатанном асфальте. Я как-то видел, как местная малышня кидала из окон в прохожих шарики с водой, бумажные самолётики, обломки игрушек, а после проделанной шалости, спасаясь от гнева несчастных, пряталась за парапетом, где уже и выдавала своё местоположение булькающими звуками неловко спрятанного в ладони гомерического хохота. Но в этот раз атомы воздуха были отравлены тишиной, и не успел я даже понять в чём собственно дело, как обнаружил себя сидящим на корточках возле лужи, пытаясь выловить в воде обмякшую целлюлозную массу. Неряшливым танцующим почерком затупленным карандашом на ней было выведено: