Нежные розы пера
Шрифт:
В этот же самый момент ПодайПатрон с силой захлопнул капот «Москвича» и, вставив ключ зажигания в скважину, с радостью тронулся с места.
***
Харон, ну почему же ты всё время вылезаешь из коробки и бежишь за мной! Ну прогавкай ты, дитя собачье, зачем ты смотришь на меня своими въедливыми щенячьими глазами, разве ты не слышал этих людей? Придут новые, уж поверь, Аркаша, быть может, дозвонится до своих школьных приятелей, у него их много, и кто-то тебя заберёт. Будешь жить в собственной будке, посаженный на цепь, или, напротив, тебя пустят в дом, дабы ты погрелся возле камина и тёрся мордой об руку нового хозяина. А, быть может, тебя возьмут в цирк, научат всяким фокусам и трюкам, и мы сможем видеться, а ты сможешь рассмешить всех пришедших поглазеть на тебя детишек. Здорово, правда? Всяко лучше, чем сидеть в нашем клоповнике, получая куриные головы вместо нормального мяса на завтрак, обед и ужин. Так почему же ты не слушаешься меня, и плетёшься за мной, скуля
Я же не сделал тебе ничего плохого, помыл и накормил, а после вернул туда, откуда ты вылез. Ты же ничего не потерял, кроме надежды. Так за это ты мстишь мне, верно? За то, что среди миллионов тысяч щенков ты один стал Хароном? Я всего лишь мальчик, а ты – всего лишь будущий пёс. Ни больше, ни меньше. Так беги же прочь, к своим друзьям-собакам, проскули им историю про то, как злой человек имел несчастье назначить тебя особенным. Почему же ты стоишь на асфальте возле подъезда и смотришь на меня, стоящего возле открытой входной двери. Почему ты смотришь на меня, молчишь и судишь, судишь, судишь, будто бы я нарочно дал и забрал твою веру? За что же ты так не по щенячьи жесток?
Свист покрышек. На углу дома завернула во двор машина. Не стой же, дурак, беги к своим, дай мне захлопнуть входную дверь!
***
Очевидно, у ПодайПатрона был напряжённый день. Встав поутру, он не успел даже зачерпнуть и ложку вермишели в молоке, как жинка начала невозбранно пилить его насчёт дачи. Так как отмазаться сломанной машиной не вышло, плюнув в тарелку, дядя Боря взял все необходимые инструменты и пошёл приводить «Москвич» в богоугодное состояние. Худо-бедно доведя агрегат до транспортабельности, ПодайПатрон поехал сначала в автосервис, а после, испугавшись непомерных трат, решил купить бывшие в употреблении необходимые детали на авторынке за городом. На это ушло где-то около часа московского времени. Провозившись на даче, уставший и полусонный дядя Боря мечтал только о том, чтобы поскорее плюхнуться на свой диван и заснуть крепким сном труженика, поэтому, въезжая во двор, он не заметил ни щенка, сидящего на проезжей части, ни меня, махавшего ему руками и кричащего ему что-то невнятное с крыльца первого подъезда. Встрепенулся ПодайПатрон только тогда, когда автомобиль внезапно подпрыгнул то ли от кочки, то ли от неизвестно как образовавшейся на дороге ямы, то ли от упавшей на асфальт ветки. «Только бы не подвеска,» – подумал автолюбитель, уставший от нескончаемых мелких трат. Поэтому, когда он вышел из «Москвича» и, нагруженный вёдрами алычи, поплёлся домой, то не заметил ни пятна на передней шине, ни лежащей посредине дороги собаки с вытекшими мозгами, ни меня, сидящего возле неё на карачках в немом исступлении и неспособного выразить хоть каким-либо образом свой отчаянный крик.
Мясник – он и есть мясник. Не опереточный тонкосуконный злодей из дешёвой провинциальной пьески с крошечными усиками под губой, не Гамельнский крысолов, не старуха-смерть с протянутой клюкой, и даже не уличный хулиган, точащий длинный кинжал в тёмной подворотне. Обычный человек, из крови и мяса, дядя Боря, работающий на рынке в мясном отделе. Галки всё так же сидят на телеграфных проводах, бабки из соседнего дома всё так же судачат что-то о своём, вечном, алкаши на завалинке бьют рыбу в домино. Жизнь. Такая же, какая была «до», какой будет «после». Только не будет у этой жизни больше ни звука, ни цвета, словно на меня надели колпаком старый кинескоп советского телевизора.
Так я думал про себя, стоящего возле подъезда и смотревшего, не отрывая глаз, как из треснувшего черепа Харона медленно вытекали желеобразные маленькие мозги. Эта мякина с осколками косточек плавилась на солнце, а от умной и наглой мордашки разве и остался что выпавший из орбиты глаз, да и он уже был весь в пелене. А за стеклом зрачка была лишь обжигающая пустота и мрак, и самое страшное, что я по разумению своему раньше полагал, будто бы, столкнувшись с горем лицом к лицу, я должен что-то испытать, почувствовать. Но всё живое, всё острое будто бы отрезало трамвайным колесом, и мне стало казаться, что такое можно выдумать только понарошку, что всё происходящее далее отныне будет не про меня и не со мной; что я всего лишь персонаж спектакля про самого себя, что это всего лишь странное упражнение, и сейчас преподаватель скажет: «Стоп! Меняемся костюмами!», где-то прозвучит звонок, по двору начнут сновать туда-сюда осветители, настраивая нужную тень, рабочий с брандспойтом смоет в сточную канаву нелепую бутафорскую куклу мёртвого щенка, а сам Харон, уже реальный и живой, виляя хвостом, ждёт меня где-то на улице. Но никто не давал отмашки, ассистенты не разбирали картонные декорации дома, а я смотрел на себя со стороны как на жалкого фигляра и силой заставлял себя играть эту глупую пьеску дальше.
Но я не мог сделать ни единого шага, точно застыл и вмёрз в ту самую роковую секунду. Куда бы я ни кинул взгляд, везде – справа, слева, с веток деревьев или с окон кирпичных домов смотрели на меня ещё живые щенячьи глаза. Добрые, милые, они будто заведомо прощали мне каждую секунду промедления, как будто говоря
И в этот самый миг мои слёзы навсегда потеряли смысл.
2
Так сменили друг друга несколько зим. С нашей улицы убрали трамвайные рельсы, в соседнем квартале открылся первый магазин с эскалатором, а в остальном жизнь в нашем дворе была всё такой же усыпляюще степенной. Доктор Трусик неизменно выходил кормить голубей в одно и то же время, живодёр ПодайПатрон всё никак не мог починить свою дряхлую, покрытую рыжим лишаём бричку, и только бомжиха Катрин деятельно воплощала всё новые прожекты по устройству своей помойки. Дом дряхлел, и регулярно по утрам слышно было, как метла беспробудно пьяного дворника Лаваша шкрябала жёсткой щетиной по отколупывавшемуся асфальту, пытаясь сгрести в одну кучу извёстку и обломки кирпичной кладки.
Да и чем старше я становился, тем больше чувствовал себя как будто бы пришельцем, и уже не гулял во дворе, предпочитая выбираться далеко за его пределы. Излазив вдоль и поперёк все соседние кварталы, районы, улицы и парки, я с ужасом обнаружил, что мой двор не заканчивается углами плотно стоящих друг к другу соседних зданий; за каждым поворотом переулка, в каждом изгибе аллей чужими лицами на меня глядели все те же Трусики и ПодайПатроны. Те же пацаны сидели за гаражами и курили какую-то ерунду через веточки орешника, чтобы не пахли руки; те же девчонки болтали ногами на проржавевших качелях и хлебали из пластиковой бутылки дешёвое пиво. Беспросветная скука глядела на меня из окна каждого дома, из каждого сигаретного киоска, и чтобы хоть как-то развлечь себя, я окончательно, бесповоротно погрузился в мир книг.
Меня не останавливали ни внезапный поход к окулисту, ни очки-унитазы, нелепо посаженную на мою угловатую морду, ни проходящие мимо меня летние каникулы; мои друзья не называли меня «Совой», нет, они протягивали мне руку через десятилетия и тонну печатного текста, и мы ходили в походы по реке Колорадо, нас выгоняли из школ-интернатов, мы становились волшебниками, несли кольцо за тридевять земель без шанса на успех, ловили гигантскую рыбу, бегали с кортиком по Ревску, искали отца Кати во льдах Арктики – словом, делали всё возможное, только не нюхали клей в целлофановых пакетах на порожках прокуренных подъездов наших домов. Мои друзья пахли типографской краской и клейстером переплёта, из самых близких мне приятелей вываливались страницы. Я казался себе беспросветно старым оттого, что понимал всё и про всех, каждый человек представлялся мне схемой, каждая мысль – высказанной ранее. Все были прочитаны, всё было заведомо известно. Мне нравилось, когда мама называла меня «Энциклопедией в очках». Но чем больше я книг читал, тем больше находил своих родных и близких скучными и карикатурными. Секундная стрелка часов разрезала тишину в прихожей, я же лежал на диване и вглядывался в страницы Айвенго, наслаждаясь покоем и затишьем.
Недолго музыка играла.
Однажды в наш двор въехал военный грузовик. Подавив все кусты палисадника, он припарковался возле второго подъезда, и тотчас же выпрыгнувшие из него солдаты раскрыли тент и стали по цепочке передавать друг другу какие-то люстры, картины и чемоданы, занося их в дом. Вслед за грузовиком запарковалась серая «Волга», из которой на разбитую асфальтную гладь высыпали три досель неизвестные никому фигуры грузного военного в штабной форме полковника, его тонкой как велосипедная спица жены и миниатюрной кучерявой как пудель девчонки примерно моего возраста. Она же, не желая никак оставаться возле своих камерных родителей, позвякивая ключами, тут же потоком ветра побежала в подъезд, открывая солдатам входную дверь. Пока взрослые наблюдали за работой, эта девчушка с неимоверной прытью размахивала руками, приказывая всем и каждому что-то настолько нелепое и в то же самое время правильное, что отказать этой голове с волосами каштанового цвета, даже в полушутливой форме, не представлялось никак возможным. Суетная озорная пигалица тем временем носилась каким-то разрушительным тайфуном по всему двору, знакомилась со всем и каждым, от мала до велика; она улыбалась и смеялась над каждой глупой шуткой Аркаши, подавала живодёру на Москвиче все гаечные ключи и клеммы, кивала всем бормотаниям под нос Доктора Трусика, и даже умудрилась поговорить о чём-то вечном с Мадам Чаепитие.