Незнакомец
Шрифт:
– Как обычно. Не бери в голову, Саш, зря я на тебя всё это вывалил.
Наверное, только имею ли я хоть какое-то право в этом ему признаваться? Человеку, которому нужно проехать не одну сотню километров ради возможности выговориться? Нет, а значит и права на слабость у меня никого:
– Не говори ерунды, - веду головой, и, вцепившись пальцами в ткань своей жилетки, ком в горле сглатываю – храбрость отныне не мой конёк.
– Глеб, тут Слава приходил, – тем более, когда стоящий напротив мужчина и сам в лице меняется. Косится в сторону зала, но, не заслышав знакомого
– И что сказал?
– Что твоя семья будет рада видеть меня у себя. Я отказалась, – губу закусываю, и прежде чем он успевает вздохнуть с облегчением, шепчу, – а теперь понимаю, что зря. Это всего лишь ужин, Глеб. Любой бы на моём месте согласился.
Любой, кого бы ни грызло изнутри чувство вины перед ни в чём не повинной женщиной… И неважно, что мой Незнакомец и её давно во враги записал:
– Так правильно. Один вечер и больше мы к этому не вернёмся, – они наверняка вздохнут с облегчением, и ещё долго будут слать мне поздравительные смс, а я со временем свыкнусь с тем, что отныне подлость моё второе имя. Не смертельно же. – И потом, может, я буду тебе полезна? Со стороны многое видится иначе…
Рассказы родных о том, каким прекрасным мужем он был – как шанс для него всё исправить; задумчивый взгляд Марины – лишь ширма, за которой прячется целый океан нежных чувств; резкие фразы брата – лишь способ его защитить… Кто знает, вдруг Глеб верит лишь в то, во что ему отчаянно хочется верить? Потому что так проще и оправдывать самого себя не придётся?
Отталкиваюсь от холодильника, намереваясь уйти, пока он не принялся меня отговаривать, а он, воплощая в жизнь все мои страхи, внезапно мою ладошку перехватывает. Аккуратно, почти невесомо, а пальцы его для меня, всё равно что оковы… Только избавиться от них поскорее не хочется…
– Ты хоть представляешь, каково тебе будет?
– Да, – даже сейчас, когда, нарушая все мыслимые законы, он подносит мою руку к губам. Целует, обжигая кожу горячим дыханием, и словно опасаясь взглянуть на мои заалевшие щёки, шумно выдыхает, оставляя тонкое запястье на растерзание холоду…
– Спасибо. Тебя подвезти?
– Нет, лучше напиши адрес.
Ведь чем дольше мы так стоим, в одном метре друг от друга, тем сильнее мне хочется придерживаться первоначального плана… Трусом быть даже легче, порою для собственного сердца так безопаснее.
Незнакомец
Она ничего от меня не требует. Не предпринимает попыток воззвать к моей совести, не пытается разузнать, где я провёл вчерашнюю ночь… Всю дорогу до родительского дома Марина молча следит за дорогой, лишь изредка находя глазами мои сложенные на руле руки. Исподлобья скользит взором по пальцам, куда смелее перебегает к запястьям, а наткнувшись на рукава серого пальто, хмурится, до боли закусывая нижнюю губу – из дома вчера я уходил в пуховике, а вместо свежих отглаженных брюк на мне были простые чёрные джинсы. Возможно, мне стоило бы её успокоить, но даже в своём нынешнем состоянии понимаю, что оправдываться смысла нет – ключи от моей однушки демонстративно
Ведь стоит мне припарковаться рядом с машиной Славки, она передёргивает плечами, неспешно приглаживает рукой аккуратно зачёсанные назад кудри и, самостоятельно выбравшись наружу, всё так же без лишних слов, в одиночку семенит по присыпанной солью дорожке. Уверенно, слегка неуклюже из-за выдающегося вперёд живота, до самой двери не вспоминая о моём присутствии. Разве что на крыльце оборачивается, напуганная внезапно выбежавшим на улицу свёкром.
– Глеб! – он её в сторону рукой оттесняет, тут же устремившись ко мне, а она бледнеет, похоже, задетая таким явным пренебрежением…
– Сынок! Ну и заставил ты нас поволноваться!
Плевать на Маринку. На всё плевать. Обнимаю старика, с силой сжавшего мои плечи, и даже не морщусь, когда он, не совладав с бушующими внутри эмоциями, меня по спине кулаком лупит:
– Я думал, больше тебя не увижу! Думал, так и помру, не убедившись, что ты живой! – лупит ощутимо, болезненно, но если кому и больно сейчас по-настоящему, так только ему. Ведь по морщинистым посеревшим щекам скупая мужская слеза бежит, а голос, обычно стальной, громоподобный, нет-нет да срывается… – Ты как? Вот же ж чёрт… Размяк я старый дурак! Если мать твоя увидит, до конца жизни придётся её шуточки терпеть!
Он смеётся над собственной слабостью, на мгновение выпуская меня из рук, чтобы стереть со щёк влагу, а через секунду уже вновь сгребает в охапку, отрывая мои ноги от земли:
– Живой! Живой, чёрт возьми!
– Живой, бать, как видишь, – по плечу его хлопаю, только сейчас осознав, что и сам улыбаюсь как какой-то безумец, да в сторону дома киваю. – Только лучше зайдём, а то мать это быстро исправит: заболеешь, голову мне свернёт.
Раздетый же: ни куртку надеть не потрудился, ни тапки переобуть. Чего доброго, вновь в больницу загремит. И вновь по моей вине.
– Ладно уже, кончай. Сейчас все соседи поглазеть сбегутся…
– И пускай сбегаются! Чего мне стыдиться? Мы с матерью через такой ад прошли, что не стыдно немного всплакнуть, – храбриться, но всё же не противится больше. И к крыльцу идёт, и дверь сам распахивает. – Расскажешь теперь, что стряслось? А то по телефону это не дело.
Знаю. И что навестить его в больнице стоило, и что на звонки нужно было тратить куда больше одной минуты. Только когда рассказать нечего сильно не разгуляешься.
Вешаю куртку, только сейчас заметив путающуюся под ногами Герду, и, хлопнув себя по колену, перед собакой на корточки сажусь:
– А что говорить? Тот вечер я так и не вспомнил.
Помогать мне никто не рвётся, а в одиночку добиться желаемого не выходит. Похоже, не видать мне уже прежней жизни: её из меня выбили и назад уже не затолкаешь, как бы мне этого не хотелось… Пожимаю плечами, с трудом уворачиваясь от шершавого языка обезумевшей псины, повизгивающей от восторга на весь дом, и, убедившись, что рядом нет ни души, на ногах выпрямляюсь: