Незримые твари

Паланик Чак

Учит:

– Когда вечером стемнеет, постарайся, чтобы твоя тень не падала на шторы, чтобы снаружи тебя не было видно.

Она готовит ужин при свете фонарика. Когда я открываю печку или холодильник, она тут же впадает в панику, оттесняет меня в сторону и закрывает все, что бы я ни открыла.

– Внутри яркий свет, - поясняет она.
– Уровень актов насилия против геев за последние пять лет возрос больше чем на сто процентов.

Домой приезжает отец, оставляет машину на полквартала в стороне. Его ключи звенят

по ту сторону нового засова на двери, а мама замирает в дверях кухни, оттаскивая меня назад. Звон ключей прекращается, и мой отец стучит в дверь: три раза быстро, потом два медленно.

– Это его стук, - говорит мама.
– Но все равно не забудь посмотреть в глазок.

Входит отец, разглядывая через плечо темную улицу, и рапортует:

– Ромео-танго-фокстрот-шесть-семь-четыре. Запиши быстрее.

Моя мать пишет это в блокноте у телефона.

– Цвет?
– спрашивает она.
– Модель?

– Голубой металлик, - отвечает отец.
– "Сэйбл".

Мама отзывается:

– Записано.

Я говорю, что они, быть может, немного перегибают палку.

А мой отец отвечает:

– Не надо недооценивать нашего противника.

Переключимся на то, какой же ошибкой было приходить домой. Переключимся на то, что Шейну бы увидеть все это: насколько наши родители стали дебилы. Отец выключает лампу, которую я включила в гостиной. Шторы на большом окне закрыты и сколоты посередине булавками. Они помнят в темноте всю мебель, но я-то, я же натыкаюсь на каждый стул и край стола. Сбиваю на пол сахарницу, та вдребезги, и мать с воплем падает плашмя на кухонный линолеум.

Отец вылазит из-за дивана, где он сидел, и говорит:

– Задашь ты матери пороху. Мы тут ждем со дня на день преступления нетерпимости.

С кухни орет мама:

– Это что, камень?! Ничего не горит?

Мой отец орет в ответ:

– Не жми кнопку тревоги, Лесли! Еще одна ложная тревога, и нам придется за них платить.

Теперь я понимаю, для чего некоторым пылесосам приделывают фары. Первым делом подбираю битое стекло в кромешной тьме. Потом прошу отца принести бинт. Стою на месте, держа у сердца порезанную руку, и жду. Отец появляется из темноты со спиртом и бинтами.

– Такова война, которую мы ведем, - замечает он.
– Все мы в дерьме.

В ДиРМе. Друзья и Родственники Меньшинств. Знаю, знаю, знаю. Спасибо тебе, Шейн.

Говорю:

– Нечего вам делать в ДиРМе. Ваш сын-голубой мертв, поэтому больше он не в счет.

Звучит довольно болезненно, но мне сейчас и самой больно. Говорю:

– Извините.

Бинты тугие, а спирт во тьме жжет руку, и мой отец рассказывает:

– Вильсоны поставили во дворе знак ДиРМа. Так двое суток спустя кто-то врулил к ним на газон и все разнес.

У предков нигде нет знаков ДиРМа.

– Наши мы поснимали, - поясняет отец.
– У твоей матери на бампере наклейка ДиРМа, поэтому ее машину мы держим в гараже. Наша гордость за твоего брата привела нас прямо на линию фронта.

Моя мать рассказывает из темноты:

– А про Брэдфордов. Они получили на крыльцо горящий мешок собачьих экскрементов. Из-за него мог сгореть дотла весь дом, пока они лежали в постелях, а все из-за полосатого носка-флюгера ДиРМа у них на заднем дворе, - мама подчеркивает.
– Даже не на парадном - на заднем дворе.

– Ненависть, - замечает отец.
– Окружает нас повсюду, Шишечка. Ты это знаешь?

Мама командует:

– Марш, солдаты. Время полевой кухни.

На ужин какая-то запеканка из поваренной книги ДиРМа. Неплохая, но, господи помилуй, на что она смахивает. Снова я натыкаюсь в темноте на свое любимое стекло, просыпаю на себя соль. Стоит мне сказать слово - предки шипят на меня. Мама спрашивает:

– Ничего не слышали? Это с улицы?

Шепотом интересуюсь, помнят ли они, что завтра за день. Просто хочется глянуть, помнят ли они, что у нас там насчет родственных связей. Речь не о том, что я жду торт со свечками и подарок.

– Завтра, - говорит папа.
– Конечно, помним. Поэтому и нервные как кошки.

– Мы хотели поговорить с тобой про завтра, - продолжает мама.
– Мы знаем, как ты до сих пор расстраиваешься из-за брата, и думаем, что тебе неплохо было бы промаршировать с нашей группой на параде.

Перенесемся в еще одно больное дебильное расстройство, которое уже не за горами.

Переключимся на меня, сметенную их великими актами отплаты, их великой епитимьей на все годы спустя, с того дня, когда отец орал:

– Мы не знаем, что за грязные болезни ты притаскиваешь в этот дом, мистер, но с сегодняшнего вечера иди и ночуй в другом месте.

Это они зовут "крепкой любовью".

Тот самый обеденный стол, за которым мама сказала Шейну:

– Сегодня звонили от доктора Петерсона.

Мне она говорила:

– Можешь пойти к себе в комнату и почитать, юная леди.

Я могла пойти хоть на луну, и все равно слышала бы все те крики.

Шейн и предки сидели в гостиной, а я стояла у двери своей спальни. Моя одежда, почти вся моя одежда для школы висела снаружи на бельевой веревке. А внутри говорил отец.

– У тебя ведь не ангина, мистер, и нам хотелось бы знать, где ты был и чем занимался.

– С наркотиками, - сказала мама.
– Мы бы еще смирились.

Шейн ни разу не проронил ни слова. Его лицо все еще блестело и морщилось от шрамов.

– С подростковой беременностью, - сказала мама.
– Мы бы еще смирились.

Ни единого слова.

– Доктор Петерсон, - сказала она.
– Сообщил, что такое заболевание, как у тебя, можно получить только одним путем, но я говорю ему: нет, только не наш ребенок - только не ты, Шейн.