Незваный гость
Шрифт:
— Благодарю, прощайте.
И за калиткой уже расслышала, как Давилов сказал вознице:
— Чувствами томиться побежала, по Григорию Ильичу, орлу нашему, страдать.
Бежала я, теряя валенки на заметенной снегом тропинке, отнюдь не в дом, а вокруг, в конец черного двора к забору, к которому тулилась деревянная будка с вырезанным в двери сердечком.
Какая все-таки дикость, в наш просвещенный век в нашей богоспасаемой отчизне большинство домохозяйств остаются оборудованы такими вот уличными клозетами. Будь
Довольно скоро меня попустило, я подумала, что лозунги подобные ни одна газета, даже присвоенный мною «Чижик-пыжик», напечатать не рискнет, и думать про политику перестала. У меня и без того было о чем поразмыслить. В кармашке лежала добыча, ее следовало осмотреть, еще требовалось привести себя в порядок и отправиться в город, извиниться перед Ливончиком, что давеча в гости не успела, и попытаться разыскать следы Мишки Ржавого с похищенными деньгами. Дел невпроворот. И поесть еще не мешает.
Служанка Губешкиной хозяйственностью не отличалась, к черной двери через двор по снегу вела узкая расчищенная дорожка. Я посмотрела вперед. Странно, с ночи снега не было, а следов человеческих не наблюдается. Спят они обе, что ли? Сугроб у дровяного сарая был разворошен, дверь приоткрыта.
Я дернула ее на себя, заглянула в темноту.
— Геля, — раздалось оттуда. — Геля!
Мишка бросился мне на шею.
— Отпустили тебя полканы?
— Думала, ты с деньгами сбежал, — призналась я. — Искать еще хотела.
— Не такой я человек, Михаил Степанов, — всхлипнул пацан, — не лиходей и не предатель бессовестный. Испужался я знатно, саквояж подхватил — и деру. После вспомнил, что ты про Архиерейскую улицу говорила, ну и залез в камору, чтоб переждать. Рассудил так, если репортерку рыжую не выпустят, деньги припрячу и сам в приказ пойду, скажу, вы мне Гелю, я вам сто тысяч ассигнациями.
— Сколько?
— Девяносто девять тысяч восемьсот рублев, — уточнил Мишка. — Ночью приморозило знатно, я, чтоб не сморило до смерти, бумажки считал.
Я посмотрела на его синюшные губы.
— Пошли в дом, регистратор ты карманный, отогреемся.
Пацан юркнул в темноту, вернулся с саквояжем.
— Ключ у тебя есть? Потому что в доме пусто, гадалка с девкой своей как в четвертом часу уехали, так не возвращались.
— В четвертом? — Я поискала в волосах хоть одну шпильку, нашла и завозилась с замком.
— Когда сани подъехали, да в ставни тихонько постучали, хозяйка ругаться стала: «Четвертый час! Что так долго? Дунька-дура, поспешай, кулема!»
— А дальше? — Замок щелкнул, я открыла дверь. — Заходи.
— Дальше она не кричала, вполголоса беседовала, так что расслышать ничего не удалось. Только вышли они быстро. На пороге когда дверь запирали, старуха сказала: «Легкие деньги, значит, завсегда слезами отливаются. Ох, Дуняша, дорого те двести рубликов станут, расклада на смерть в храме не отмолить». — Он присвистнул, увидев чучело нетопыря. — Экая чудовища!
Зару, нашу провидицу, стало быть, клиенты щедрые призвали, а она помощницу прихватила. Перфектно. Не придется ничего объяснять.
— Давай сперва поедим, на кухню ступай.
Я пристроила под кроватью в гостевой горенке саквояж, надела на голые ноги плетеные носки и присоединилась к Мишке. В подоконном погребке нашли мы шмат буженины и горшок квашеных огурчиков, под полотенцем на столе — хлебушек, а чай мой подельник сообразил сам, ловко управляясь с самоваром. Огонь в печи был, дрова за ночь прогорели, я добавила парочку поленьев.
Неосторожно, однако, покидать дом не затушив огня. Спешила Захария Митрофановна либо быстро возвратиться ожидала.
Отогревшийся пацан стал меня расспрашивать о ночи, проведенной в застенке. Я не таилась, поведала историю о навьем артефакте и о том, как мадам Фараония из меня клок шерсти изгоняла. Он ахал, охал, попросил показать ногу, что я немедленно исполнила.
— Помыться мне надо, — решила я. — Как думаешь, в чем здесь воду греть принято?
— В баню для этого ходят, — сказал пацан, — чай, не Мокошь-град. Хочешь, котелок вон тот на печь поставим? С полведра туда поместится.
Я захотела.
— И таз мне какой-нибудь понадобится.
Он ушел шерудить в кладовой, оттуда сообщил:
— Антип твой, промежду прочим, раньше на тракте разбоем промышлял, в Крыжовень прибился, когда железку до нас дотянули.
— Логично, — хмыкнула я, убирая со стола, — честной народ предпочел поездами доезжать, разбойники без работы остались.
— Крам он барыгам фартовым сдавал. — Мишка поставил передо мной деревянную кадушку с мыльным потеком на боку. — Ты ему, видно, легкой добычей представилась — девица, да еще без сопровождения. Подельник с ним работал, не помню, как звать, бородатый такой мужик. Ноздря! Точно Ноздря. Сказывали, каторжанин он бывший.
Я вспомнила бугристый нос носильщика.
— Это точно брехня, не клеймят в Берендии каторжан и ноздрей не рвут, лет пятьдесят уже точно, так что балаболы тебе сказывали.
— За что купил, за то продаю.
Мы подождали, пока вода в котелке согреется. Мишка сходил к колодцу, притащил два полных ведра, я в спальню заглянула, чтоб несессер с принадлежностями и чистую одежду прихватить.
— Что делать теперь будем, а, Геля?
— Ты будешь в другой комнате ждать, Михаил, пока я омовение совершать буду, а после отправишься со мною в приют, где расскажем мы директрисе о сверхубедительных причинах твоего отсутствия.