Ни живые, ни мёртвые
Шрифт:
Что-то ещё узнавать у других я тогда не собиралась, считая полученную информацию вполне достаточной и достоверной. Но, видимо, это может оказаться не так...
А знал ли кто-нибудь в Равенхилле правду? Сохранились ли коренные жители, помнящие историю, слышащие её от уст родителей? Ведь на первый взгляд мне казалось, что никто, как и я, не вникался в прошлое города и его злодея. Хотя не стоило отменять того факта, что все могли что-то скрывать...
А я была в этом уверена.
— Bonjour, madam!
Отвлекать меня от мыслей — любимое занятие Вильгельма. Всегда во всём манерен, но в бессовестном вторжении в личное пространство другого человека был
С другой стороны, для злого человека Вильгельм был слишком красив: чёрный фрак, рубинового цвета рубашка, серебристые цепи на тёмно-винных брюках, уложенные рыже-каштановые волосы, септум в длинном носу и собранный взгляд серых глаз. Его брови вечно находились под таким углом, что делали его лицо суровым, даже злобным — это ещё одна общая черта между ним и Анной. Порой я часто ловила себя на мысли, что сравнивала их: поступки, характер, черты внешности, одежду. Если Анна любила носить всё чёрное и серое, то Вильгельм предпочитал алый цвет и стиль XIX века. В чём-то элементы их нарядов совпадали: наручные часы, браслеты или прокол носа, но в основном — яркий контраст. И как они жили бок о бок каждый день?
С другой стороны, их взаимоотношения мне не совсем ясны, как и их характеры. Словно... им слишком много надо контролировать, следить за каждым словом и деталью. За каждой тайной.
— И вам привет, семейка Готье, — я моргнула, отгоняя от себя мысли.
— Садись, — Анна махнула мундштуком в сторону противоположной двери машины.
Перед тем, как сесть, я оглянулась: ветхие деревья, угрюмо идущие на работу люди, чёрная масса из пальто, грязного снега и мокрых стен домов — даже привычный алый цвет города с трудом пробивался в этот пасмурный унылый день. От общежития я прошла даже меньше половины пути до института, поэтому рада была сесть в тёплую машину. Не раз Готье меня подвозили, поэтому обстановка была привычной: чистые ухоженные сиденья, полная пепельница перед рулём, несколько новых пачек Marlboro рядом с ней, запах табака и талой воды — их машина была для меня любимее, чем дом, где я жила с приёмными родителями.
Жаль, что никого из этих людей я не могла назвать родными.
— Хочешь кофе? — Вильгельм с соседнего сиденья взял напиток и протянул его мне.
Я приняла из его рук дымящийся стакан и внезапно осознала, что ничего не ела ещё со вчерашнего вечера, понятия не имела, сколько сейчас времени, и с собой ничего не взяла: ни еды, ни тетрадей, ни денег, ничего, лишь небольшую сумочку, где лежал телефон, пропуск и найденная книга Тинг. Задней мыслей я и не хотела идти в институт, но ноги сами на автомате повели меня туда. Дом хоть и по пути, но заходить бессмысленно — стоило ожидать ссор, наказаний и новых запретов. А чем-то всё-таки надо было заняться.
Как всё стало сложно всего лишь за один день...
Но мне это нравилось. Дико нравилось.
— А круассан? — Вильгельм, казалось, превратился в само гостеприимство, что за ним редко наблюдалось. — Жаль, что они не такие вкусные, как у нас во Франции...
Хрустящий снаружи, мягкий и тающий внутри, с тёплым шоколадом — такая оказалась выпечка на вкус. Учитывая, что я ничего не ела, для меня этот круассан казался почти идеальным. Я съела его почти в два счёта, лишь один раз сделав глоток обжигающего коже. На уже чуть сытый желудок я заметила, что позади наших пассажирских сиденьев в мешочке были сложны пакетики из-под круассанов и использованный чайный мешочек. Анна никогда не пила кофе, лишь чёрный чай, но зато самых разных вкусов — от обычного с черникой до белого трюфеля с кокосом. Вот и сейчас она пила его, временами делая затяжки сигареты и выпуская дым в немного приоткрытое окно.
— Да, я помню, — на секунду я прикрыла глаза, когда делала новый глоток кофе и вспоминала... — Действительно незабываемый вкус, ни с чем не сравнится. До сих пор помню, как мы с Анной гуляли по Севастопольскому бульвару и зашли в кафешечку. Тогда я впервые попробовала круассан, — а ещё местных французских парней. — Мне тогда местный пекарь сказал такую фразу: «Круассан — как живое существо, его нужно чувствовать, и тогда он получится вкусным».
— На что ты пошутила, что не чувствуешь в круассане хруста костей и горькости кровеносной системы, — бледное лицо Анны тронула слабая улыбка.
— Надо было сказать, что я ем чей-то большой палец, поэтому круассан живой, — я хихикнула в её плечо.
Внезапно стало приятно иметь столь хорошее и тёплое воспоминание на двоих. Мы тогда с Анной весь день гуляли только вдвоём, ни о чём особо не болтали, но и не молчали в неловкости. Просто жили моментами, восхищались французской культурой, наблюдали мост Пон-Нёф и постоянно курили. Воздух там был иначе — наполнен мыслями, эстетичностью, красотой и коричневыми оттенками. Жизнь не бурлила, но и не стояла на месте — нечто между безудержной радостью, граничащей с безумием, и потоками слёз по каменным плитам дорожек. Золотая середина, серебристая пропасть. Вместе с Анной я ездила на рождественские каникулы во Францию, где мы жили в отеле, гуляли каждый день, засиживались в библиотеках допоздна, распивали алкоголь в местных клубах Монмартра. Пожалуй, Париж — ещё одно место, где я чувствовала себя не столь чужой, как здесь, в Равенхилле.
Чужая среди своих.
Родная среди чужих .
— Имей я хоть какие-то кулинарные способности, обязательно готовил бы их каждый день по истинному рецепту, — Вильгельм говорил беззаботно, но я уловила нотки недовольства даже не в его голосе, а во взгляде, в безупречном лице.
Только когда машина тронулась, я посмотрела на Анну: подбородок слегка вздёрнут, пальцы теребли железный месяц на браслете, серые глаза следили за дорогой, словно она не до конца доверяла своему брату. Или боялась, что что-то произойдёт?
— А ты, Анна?
— Если планируешь отравиться, то я с радостью приготовлю, — её голос оставался ровным, поэтому было невозможно понять, серьёзно она говорила или нет.
— Эй! — я поперхнулась кофе.
— Но сначала я сама попробую, и если умру, то можешь пожить в моей туше для тепла.
Всё же это шутка .
— Я не собираюсь жить в твоей туше, Анна!
— Ты так говоришь, как будто это плохо!
Мы рассмеялись, что бывало очень редко — неожиданно стало легче на душе, словно всё то напряжение, чёрной тенью тянущееся из комнаты Тинг, пылью осело по дороге. Не исчезло, нет, но хотя бы не так сжимало глотку от странного ощущения тревоги. Будто на меня кто-то неотрывно смотрел всё это время, и сейчас наконец-то отвернулся.