Ничего никогда не изменится
Шрифт:
Извилистая пунктирная линия начиналась возле условного квадратика ее дома. Огибала не менее условный прямоугольник стройки и озадаченно тормозила у границы пустыря – он был обозначен неровными мелкими штрихами, для достоверности. Здесь линия теряла свою линейность, а приобретала, наоборот, самые причудливые формы. Обходя то мелкие, по побольше кляксы луж на «болоте», она виляла и петляла, порой закольцовываясь сама на себе. А дальше – было заметно, что автор сомневался в фактической достоверности изображаемого – пунктир мелькал между потешно-мультяшными дачными домиками, похожими на избушки бабок ёжек. Из одного окошка даже, казалось, махала рукой сказочная старушка. А ближе к краю
Годы, отделявшие нынешнюю Таню от Тани – создателя карты, делали изображенную на бумаге местность почти всамделишней: то ли из параллельной реальности, то ли из соседнего временного континуума (она подслушала вчера это слово в одной взрослой телепередаче). Она точно знала: эта карта – плод ее воображения, а болота на границе пустыря уже давно высохли, или переместились, или трансформировались до неузнаваемости. Но все же где-то на подложке сознания маячила заманчивая идея: а что если этот маршрут еще существует и крестик, недвусмысленно поставленный в конце пути, сулит находку если не волшебную, то по крайней мере любопытную?
В Деда Мороза она перестала верить еще года два назад, года на четыре позже чем в бога, но вот ожидание чуда, надежда на какое-то волшебство, что вырвет ее из этого мира, не покидали Таню.
Она вздохнула, наконец оторвала взгляд от исчерканного клочка бумаги, аккуратно, следуя старым линиям сгиба, сложила его вчетверо и сунула в карман халата.
Каникулы уже подходили к концу. Потянулись те наполненные томным увяданием, будто смехом сквозь слезы, недели, когда удушливо-жаркие дни сменяются контрастной ночной прохладцей, когда закат опадает на расплавленный асфальт столь же стремительно и непредсказуемо, как первые коричневые листья. На следующее после уборки утро Таня первым делом вновь изучила карту. Только чтобы убедиться, что ныне она не представляет никакой ценности. Однако что-то будто зудело изнутри, где-то под широким отложным воротом халата. И Таня набрала номер лучшей подружки Кати.
Они дружили уже – фьюх, страшно сказать – лет семь, а то и все восемь, еще с детского сада. Попервоначалу Таня без слез и скандалов туда поутру не отправлялась, еще бы – там приходилось сидеть над отвратительной манной кашей с комками, а то и гороховым супом… с горохом! С детсадовской действительностью маленькую девочку примирила только появившаяся вскоре подруга.
Катя отличалась рыжиной и серьезным нравом, но не была занудой, как некоторые. Их совместные игры всегда отличала рисковость. Если уж устраивать званый ужин для Барби, то пойти на пустырь собирать дикие травы, чтобы приготовить из них уникальное блюдо. Если уж кататься вдвоем на велосипедах, так наперегонки с горки.
А потом девочки попали в один школьный класс. Обе учились прилежно, а по пути домой успевали обсудить все насущные девчачьи проблемы: от страшной-ужасной физкультурницы до поведения любимых домашних питомцев. Ну и, конечно, книги. Обе читали запоем: только Таня – приключенческую фантастику, а Катя – советскую классику про бравых пионеров и Паустовского. В общем, годы дружбы показали: Катюхе можно доверять. А главное – она не откажется от авантюры. Таня почти не сомневалась в этом, пока слушала длинные гудки в трубке.
Трубку взял Катин вредный младший брат Мишка. Он сообщил, что сестра гуляет с собакой, а вообще они всей семьей собирались на дачу, так что неизвестно, когда Катя сможет выйти погулять. Таня даже не стала дослушивать Мишкины разъяснения.
Родители уже ушли на работу, а бабушка должна была явиться не раньше обеда (иначе кто проследит, чтобы тарелка была полна и суп был съеден без остатка, включая противный размокший лук и невнятную капусту?). Так что действовать нужно было без лишнего промедления. Таня выскребла из угла тяжеленную стремянку и, как упрямый муравей, подтащила ее рывками в коридор, к антресолям.
Папин рюкзак пылился в самом дальнем углу. Настолько дальнем, что муравью Тане пришлось разок спуститься и вернуться с деревянными щипцами для кипячения белья. Они были достаточно длинными и хваткими, чтобы выковырять матерчатый комок камуфляжно-зеленого цвета. Отдуваясь и роняя на себя клочья пыли, девочка сползла на пол и любовно расправила помятый отцовский рюкзак. Он видал лучшие виды, в прямом смысле слова. Стоило только заикнуться о горах, как папа доставал древние диафильмы и в затемненной плотными шторами детской демонстрировал размытые, но еще хранящие звенящую яркость кадры: заснеженный Эльбрус, синее – аж глаз режет – небо, цепочка крохотных фигурок, растянутая по уходящему в бездну склону, рыжие пятна брезентовых палаток… Папин голос преображался, когда он комментировал один за другим эти слайды: таким голосом он рассказывал им с сестрой раньше сказки на ночь, им же самим и сочиненные на ходу.
Диафильмы были свидетельством существования иной, параллельной вселенной. Впрочем, свидетельством – неправильное слово: Таня не верила этим картинкам, пусть даже они были вот тут, перед глазами, вполне осязаемые, не эфемерные. Но она находилась еще в том возрасте, когда история начинается ровно с твоего собственного первого воспоминания и заканчивается моментом нынешним, иногда простирая робкий отросточек в будущее, чаще всего – не дальше новогодних или летних каникул. Все, что происходило до ее рождения, было сродни сказке.
Диафильмы и увлекательные альпинистские истории уже сами ушли в прошлое. Они пропали из Таниной жизни вместе с отцом: в один мартовский день он собрал вещи и оставил на столе пару миниатюрных фигурок горных козлов – вместо прощания. Папы теперь не было, а его рюкзак – вот он, стоило только открыть дверцу антресоли.
Поторапливая саму себя, Таня упаковала древний термос со свежим чаем («Майским», конечно) и половину упаковки молочного печенья (такое она не очень жаловала, но другого на кухне не завалялось). Также во все еще почти пустой походный баул полетели: фломастеры, блокнот, носовой платок на случай аллергии, пластырь на случай отсутствия подорожников по дороге и банка варенья на случай особо тяжелых обстоятельств. С этим нехитрым набором за плечами Таня вышла из дома. На кухонном столе осталась записка: «Бабушка! Я ушла гулять с Катей. Суп поела. Вернусь в 5. Целую, Таня». (Про суп она, конечно, наврала.)
Ровнехонько на подступах к двенадцатому подъезду дома номер одиннадцать Таня столкнулась с Катиным вредным младшим братом Мишкой:
– А Катюха как раз только что вернулась, – тут же сдал сестру он и заулыбался, демонстрируя поразительно черные молочные зубы.
Таня в свою очередь порадовалась, что тот направлялся на прогулку. Это означало: у них с подругой будет шанс переговорить наедине, без посторонних развесистых ушей.
Катя охотно выслушала Танин план и рассмотрела карту болот. Поначалу ее лицо выражало сомнения, но потом словно лампочка загорелась над ее макушкой – Катюху явно осенила какая-то гениальная идея. Вообще она была куда благоразумней и рассудительней своей подруги. Бросаться в омут, а точнее в сомнительные приключения с головой было не в ее правилах. Зато она бывала и куда храбрее Тани: если что решила, так уж с намеченного пути не свернет, какие бы трудности и западни там ни поджидали.