Ницше. Введение в понимание его философствования
Шрифт:
Но, пожалуй, понятна и нерешительность: мыслящий склонен сдерживать себя, когда видит, что идея чревата разрушениями, когда осознаёт, что её можно извратить, ею можно злоупотребить. Поэтому хотя Ницше когда-то и мог задать вопрос о великих прошлого, «обладали ли они достаточной глубиной, чтобы не писать того, что знают» (14, 229), хотя он сам писал в молодости: «корни нашего мышления и воли … не должно выносить на яркий свет» (а значит, «это благородное искусство, хранить, когда нужно, в подобных вещах молчание. Слово — опасная вещь … как многого не следует высказывать! И как раз основные религиозные и философские воззрения принадлежат к такого рода pudendis [3] » — фон Герсдорфу, 18.9.71), и хотя он впоследствии вновь и вновь ощущал в себе нерешительность, он, тем не менее, предъявлял себе требование мыслить и высказывать истину, не боясь ничего; ибо вопреки всякому преднамеренному умалчиванию ради мнимого блага людей сила заключается исключительно в открытости, которая не имеет ничего общего с развязной болтовнёй, выдающей себя за слово истины. О Заратустре сказано: «Малейшее умалчивание сковывает все его силы: он чувствует,
3
Вещам, которых надлежит стыдиться ( лат.).
Так как идеи Ницше не могут рассматриваться ни как авторитетно подтверждённые, ни как просто значимые истины, было бы неверно становиться его «последователем». В сущности такого рода истинного заключено то, что оно может быть сообщено только после встречи с чем-то своим, для себя близким. Поэтому Ницше с начала и до конца «пророк», который вопреки всем пророкам отсылает каждого к самому себе.
«Иди-ка лучше за собой: — И будешь — тише! тише! — мой!» (ВН, 499). «Но кто ступает собственной тропой, Тот к свету ясному несёт и образ мой» (ВН, 502). «“Это — теперь мой путь, — а где же ваш?” — так отвечал я тем, кто спрашивал меня о “пути”. Ибо пути вообще — его не существует!» (ТГЗ, 140; перевод данного фрагмента исправлен — пер.). Ницше жаждет самостоятельного другого: «Я хочу общаться только с людьми, у которых есть свой собственный пример и которые не усматривают его во мне. Ибо это сделало бы меня ответственным за них и рабом» (11, 391).
Отсюда постоянная ницшева защита: «Я хочу пробудить величайшее недоверие ко мне» (14, 361). «Составной частью гуманности мэтра является необходимость предостерегать учеников от самого себя» (УЗ, пер. мой — Ю. М.). Заратустра покидает своих учеников: «уходите от меня и защищайтесь от Заратустры!» (ТГЗ, 56). Эти слова подчёркиваются тем, что перепечатываются в «Ecce homo» с добавлением: «Здесь говорит не фанатик, здесь не “проповедуют”, здесь не требуют веры» (ЭХ, 696).
Даже то, что Ницше выступает под маской «законодателя», есть лишь способ проявления его непрямоты. Смысл её как в том, что: «Я—закон только для моих, а не закон для всех» (ТГЗ, 205), так и в сопротивлении, встретив которое другой, по-настоящему предназначенный Ницше судьбой, должен прийти к самому себе: «Право, завоёванное мной для себя, я не отдам другому: он должен захватить его сам! — подобно мне … В этой связи должен существовать исходящий от меня закон, могущий всех переделать по моему подобию: тем самым отдельный человек в противоречии с ним раскрывался бы и усиливался» (12, 365).
В соответствии с этой позицией Ницше не хочет ни господства, ни того, чтобы его объявили святым: «Господствовать? Навязывать свой тип другим? Отвратительно! Разве моё счастье не состоит как раз в созерцании многих других?» (12, 365). И напоследок: «… во мне нет ничего общего с основателем религии … Я не хочу “верующих”, я полагаю, я слишком злобен, чтобы в меня верить, я никогда не говорю к массам … Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым… <эта книга> должна помешать, чтобы в отношении меня было допущено насилие …» (ЭХ, 762; перевод данного фрагмента исправлен — пер.).
К чему, собственно, стремится Ницше в этом конфликте пророческого вестничества и отвержения тех, кто слепо следует за ним, законодательствования и призывов к сопротивлению своим законам, в конфликте учителя и скептика, во всей этой самоличной отмене своих собственных затрагивающих самые недра души тезисов, чем для него замещается роль основателя религии, чем он хотел быть для других — всё это выражено в расплывчатом образе, названном «гений сердца»: «Гений сердца, … чей голос способен проникать в самое преисподнюю каждой души … кто обладает мастерским умением казаться — и не тем, что он есть, а тем, что может побудить его последователей всё более и более приближаться к нему, проникаться всё более и более глубоким и сильным влечением следовать за ним; гений сердца, который заставляет всё громкое и самодовольное молчать и прислушиваться, который полирует шероховатые души, давая им отведать нового желанья, — быть неподвижными, как зеркало, чтобы в них отражалось глубокое небо; гений сердца, который … угадывает скрытое и забытое сокровище … под тёмным толстым льдом и является волшебным жезлом для каждой крупицы золота … гений сердца, после соприкосновения с которым каждый уходит от него богаче … богаче самим собою … раскрывшийся, обвеянный тёплым ветром, который подслушал все его тайны, менее уверенный, быть может … но полный надежд, которым ещё нет названья, полный новых желаний и стремлений…» (ПТСДЗ, 402–403).
Сам будучи молодым, он ещё верил в молодость: «Об этих надеющихся я знаю, что они понимают все эти абстракции непосредственно и при помощи своего в полном смысле слова собственного опыта переводят, надо думать, на язык той или иной личной теории» (Несвоевременные размышления [далее — НР], Ф. Ницше, Полное собрание сочинений, т. 2, М., 1909, с. 183; перевод данного фрагмента исправлен — пер.). Но уже скоро он захочет «предостеречь пылких, жаждущих убеждений юношей от того, чтобы слишком поспешно рассматривать свои теории как путеводную нить жизни», и попытается убедить их, «чтобы они рассматривали их как тезисы, подходить к которым нужно взвешенно…» (11, 398). А в конце молодые почитатели его литературного таланта станут для него обузой: «ведь очевидно, что это не литература для молодёжи» (Овербеку, 13.5.87).
Затем, разочарованный, он ищет соратников: свои сочинения он уподобляет рыболовному крючку, призванному ловить настоящих людей. Но истинные читатели не приходят: Ницше, отвергая всякое приспосабливание, разоблачая всякую видимость, чувствует себя всё более одиноким в своей правдивости. Страстно ища понимания, он сознательно лишает себя всякой возможности быть понятым в свою эпоху.
Пришла слава, которую Ницше достоверно предвидел, но едва застал её первые знамения. Был ли он с тех пор понят в том смысле, какой сам подразумевал? До сих пор едва ли кто-нибудь возьмёт на себя право ответить «да» или «нет». Задачасостоит в том, чтобы осваивая Ницше, самому стать чем-то. Он требует от нас не поддаваться соблазну и не воспринимать его концепции и законы в их кажущейся однозначности, как нечто общезначимое, но повышать возможный ранг собственного существа. Не подчиняться примитивно-лобовым призывам и фразам, а находить с его помощью путь к подлинной простоте истины.
Книга первая. Жизнь Ницше
Обзор
Так как без осознанного представления о жизни Ницше мы не можем достичь подлинного понимания его идей, есть смысл для начала вкратце напомнить факты [4] .
Ницше родился в семье священника в Рёккене. Священники были в числе предков обоих его родителей. Пяти лет он потерял отца. Мать переехала в Наумбург, где Ницше и его сестра, которая была младше на два года, росли в окружении родственниц. В десять лет он пошёл в Наумбургскую гимназию, в четырнадцать (1858 г.) получил право бесплатного обучения в школе Пфорта, этом почтенном интернате, где работали исключительно выдающиеся преподаватели-гуманитарии. В двадцать лет (в 1864 г.) он поступил в университет и сначала в течение двух семестров учился в Бонне, был там членом студенческой корпорации «Франкония», откуда вышел в 1865 г. по причине несоответствия своих идей действительному положению дел в корпорации. Из Бонна вместе со своим учителем Ричлем он перебрался в Лейпциг, стал наряду с Эрвином Роде блистательнейшим учеником этого мэтра филологии, основал филологический кружок, опубликовал ряд филологических исследований и ещё до получения учёной степени был приглашён на должность профессора в Базельский университет, куда его рекомендовал Ричль, писавший в Базель: «вот уже за 39 лет на моих глазах выросло большое число молодых талантов, но ещё никогдая не знал молодого человека … который такрано и в такомюном возрасте был бы настолькозрел, как этот Ницше … Если он, дай Бог, проживёт долгую жизнь, я пророчу ему со временем одно из первых мест в немецкой филологии. Сейчас ему 24 года: силён, здоров, отважен, крепок телом и духом … Он кумир … всех молодых филологов здесь в Лейпциге. Вы скажете, я описываю просто какой-то феномен — да, так оно и есть; при этом он любезен и скромен» (J. Stroux, Nietzsches Professur in Basel. Jena 1925. S. 36). «Он может всё, чего захочет» (ibid.).
4
Биографические источники.По-настоящему существенное понимание может дать только изучение произведений и писем Ницше. Знание наряду с этим и эмпирической стороны его бытия можно почерпнуть не из какого-либо основополагающего произведения, но исключительно из всех источников вместе: чистого и всеобъемлющего сообщения фактов из первых рук нет нигде. Передаче такого знания препятствуют, с одной стороны, умалчивание, с другой, оценки и суждения. Потому не остаётся ничего другого, как читать то и это, тут и там находить существенное, расплачиваясь необходимостью быть свидетелем пререканий и разделять оценки, которые, похоже, не адекватны Ницше, но фатальным образом от него неотделимы. В любом случае всё это должен был бы читать лишь тот, кто из произведений и писем Ницше уже составил себе действительно наглядное представление о его существе, при таком условии ни приукрашивания, ни объективность, соблюдаемая с теми или иными оговорками, не собьют его с уровня, соответствующего Ницше.
Работа сестры даёт необходимое представление о характере Ницше, особенно в первом томе, где говорится о детстве. Однако без Овербека, базельской традиции и Бернулли действительная жизнь Ницше не получила бы полного раскрытия. Здесь факты говорят сами за себя, что надлежит высоко ценить, даже если мы не всегда следуем интерпретациям и критериям, которые здесь высказаны.
Из литературы, касающейся спора между Веймаром и Базелем см.: C. A. Bernoulli, Zuschrift (Приведены документы, связанные с процессом против публикации писем Гаста Овербеку). Das literarische Echo X. 1907, S. 1170–1177. Здесь же ответ архива Ницше (S. 1325–1330); Josef Hofmiller, Nietzsche und seine Schwester. S"uddeutsche Monatshefte VI, 2. 1909. S. 395–403.
Публикации, содержащие важные документы:
O. F. Scheuer, Friedrich Nietzsche als Student. Bonn 1923; Johannes Stroux, Nietsches Proffessur in Basel. Jena 1925; Gottfried Bohnenblust, Nietzsches Genferliebe, Annalen. 2. Jahrgang, S. 1 ff. Z"urich 1928; E. F. Podach, Nietzsches Zusammenbruch. Heidelberg 1930; E. F. Podach, Gestalten um Nietzsche. Weimar 1930.
Затем последовали двадцать лет жизни до наступления безумия. В 1869–1879 гг. Ницше был профессоромв Базельском университете и одновременно, как и Я. Буркхардт, вёл занятия по шесть часов в неделю в Педагогиуме. Перед ним открылись двери самых аристократических домов Базеля. Он завязал более или менее близкие отношения с ведущими умами университета: Я. Буркхардтом, Бахофеном, Хойслером, Рютимайером. С Овербеком его связывала дружба и проживание под одной крышей. Кульминацией его общения с людьми и всей его жизни в целом, в чём он был убеждён до последнего проблеска сознания, были визиты к Рихарду и Козиме Вагнерам в 1869–72 гг. в Трибшене под Люцерном. После выхода книги о рождении трагедии он был изгнан из филологических кругов, где первый голос принадлежал фон Виламовицу: студенты-филологи перестали приходить к нему на занятия в Базеле. С 1873 г. начались болезненные состояния, побудившие его в 1876–77 гг. взять годичный отпуск, большую часть которого он провёл вместе с П. Ре в Сорренто, у Мальвиды фон Мейзенбуг; в 1879 г., в возрасте 35 лет, по причине болезни он был вынужден просить об отставке.