Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы
Шрифт:
Каков же был план этого великого труда и что именно в этом плане давало художнику право на такие гордые речи? Гоголь таил этот план про себя и только в самых общих выражениях говорил близким людям, что его замысел широк и глубок. Непомерно гордые речи Гоголя, конечно, только сердили этих друзей и знакомых; но если бы они знали, какой действительно величественный план задумал автор, то, быть может, они простили бы ему его гордыню, тем более извинительную, что Гоголь гордился вовсе не как художник, а как человек, обладающий (так, по крайней мере, он думал) нравственной истиной, которую он поведает ближним, когда окончательно будет достоин это сделать.
Хотя Гоголь и утаивал план своей поэмы, но по случайным признаниям, намекам, откровенным словам в частной беседе, по письмам и по отрывкам второй части его поэмы можно с достаточной точностью раскрыть его писательскую тайну – одновременно тайну художника и моралиста.
Как должен был превратиться смешной рассказ в душеспасительную поэму? – а сам автор понимал именно в этом смысле конечное назначение своей работы. В одном из писем, вошедших в состав его «Выбранных мест из переписки с друзьями» (оно помечено 1846 годом), он писал: «Создал меня Бог и не скрыл от меня назначения моего. Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором
Каким образом такая идея могла, однако, прийти автору в голову?
Гоголь от природы был натурой сентиментальной и любил читать наставления. Наставнический тон попадался, как мы помним, еще в самых ранних его письмах и свидетельствовал не только о самомнении мальчика, но и о лирическом подъеме его души. Этот лиризм в чувствах и в мыслях прорывался наружу и в его повестях, и рядом с невинным смехом в этих первых рассказах было много грусти о всевозможных печальных сторонах жизни. По мере того как смех Гоголя становился серьезнее и писатель проникался мыслью, что он призван создать нечто великое, моральная тенденция естественно стала увлекать его все больше и больше. После первого представления «Ревизора» он увидал, что действительно обладает способностью нравственного воздействия на толпу, и тогда же решил, что эта сила должна служить великому делу, а не тратиться по мелочам. Еще в самые ранние годы, когда он не сознавал этой силы, он мечтал уже о том, что непременно свершит нечто великое, будет благодетелем и просветителем ближних и вообще героем своей отчизны. Он при наивности своей стремился тогда поскорей поступить на государственную службу, чтобы быть ближе к цели. И когда все служебные планы рухнули и мечтатель остался вольным казаком при своем таланте, он, естественно, продолжая желать для себя великой роли, должен был возложить все свои надежды на этот талант и приискать для него настоящее великое дело, т. е. великий сюжет, который оправдал бы самомнение писателя и был бы истинным благодеянием для ближнего.
Таким образом, анекдот должен был быстро потерять свой смешной характер и преобразиться в нечто такое, чему сам автор не мог пока наметить границ и подыскать подходящей рамки. На этом сюжете, который позднее других пришел ему в голову, Гоголь стал теперь сосредоточивать всю силу своего лиризма, в нем он стремился дать почувствовать всю силу своих собственных нравственных убеждений, и, наконец, этот же сюжет стал он расширять и углублять, чтобы возвести его на степень того «великого» сюжета, обработав который он мог бы сказать себе, что заветное важное дело, о котором он мечтал с юности, исполнено. Само собою разумеется, что такое перерождение простого анекдота в великий замысел происходило медленно и постепенно, и сам автор в начале работы не мог сказать, в каком именно виде он ее закончит.
Помимо этой этической тенденции большое влияние оказала на поэму и патриотическая мысль автора. Патриотизм Гоголя возрастал с годами, и к тому времени, когда художник принялся за работу над своей поэмой, любовь писателя к родине замкнулась в очень консервативном миросозерцании, с ясным религиозным оттенком. И этот патриотизм, так же как и стремление наставить ближнего на путь истины, не остановился в своем развитии, а продолжал нарастать по мере того, как автор углублял и расширял свою поэму. Гоголю надлежало в ней говорить о России, и на первых порах, как юморист и сатирик, он наговорил ей много неприятного. Еще не думая о продолжении своей поэмы, он с «одного боку» показал свою родину и притом с самого неприглядного. И главный герой, и все, с кем он встречался, были люди ничтожные. Оставить их таковыми – значило бессердечно и жестоко обойтись с отчизной, значило умолчать о хороших ее сторонах, о всех русских людях, которые имели право на любовь и уважение. Гоголь не мог умолчать о них, в особенности после «Ревизора», когда ему пришлось выслушать столько обвинений за умышленное будто бы очернение родины. Все повышавшаяся в нем любовь к ней обязывала его в своей поэме сказать соотечественникам слово ободрения, любви и участия. Чем шире раздвигались рамки поэмы, тем больше он чувствовал это обязательство. Гоголь от сатиры и смеха стал переходить к прославлению и умилению перед русскими добродетелями. Он желал отвести им подобающее место в своей поэме и уже в первой части «Мертвых душ» намекнул об этом читателю. Гоголь знал, что читатель вправе от него потребовать изображения лицевой стороны русской жизни; и, отвечая на это требование со стороны и удовлетворяя собственному чувству патриотизма, художник принялся подбирать для своего создания новые положительные типы и настраивать свою душу на старый восторженный лад.
Так сказалась на плане поэмы патриотическая мысль писателя.
Не меньшее, если не большее влияние оказало на этот план и настроение религиозное, с каждым годом все более и более охватывавшее Гоголя. Мы помним, как за границей возросли в нем самомнение и уверенность в особой миссии, которую ему свершить должно; мы видели, как болезнь и выздоровление укрепили в нем веру в Бога и в особое попечение Божие о нем и о его труде. Болезнь с годами давала себя чувствовать сильнее; наступило и облегчение, и художник только укреплялся в своей надежде на Бога. Его литературная работа возвысилась в его глазах до настоящего служения Божеству, и естественно, что на свою жизнь он стал смотреть как на трудный подвиг, которым человек должен закалить себя для того, чтобы быть достойным свершить великое дело, доверенное ему Господом. Гоголь стал готовить себя к достойному писательству постом и молитвой, стал «внутренне работать», стал преследовать в себе все, что казалось ему грехом, и все помыслы свои направил на нравственное возрождение: только с чистым от греха сердцем и с просветленными помыслами, казалось ему, может он выполнять свою миссию. Естественно, что все эти мысли наложили свой отпечаток на его поэму. Она должна была быть и уроком высшей нравственности для ближнего, и актом очищения от собственных грехов. Гоголь сам признавался, что именно так понимал он задачу своего творчества, когда работал над «Мертвыми душами». В «Письмах по поводу „Мертвых душ“», которые он предал гласности в своих «Выбранных местах из переписки с друзьями», он говорил: «Герои мои потому близки душе, что они из души: все мои последние сочинения – история моей собственной души… Бог дал мне многостороннюю природу. Он поселил мне также в душу, уже от рождения моего, несколько хороших свойств; но лучшее из них, за которое не умею, как возблагодарить Его, было желание быть лучшим. Я не любил никогда моих дурных качеств… и по мере того, как они стали открываться, чудным высшим внушением усиливалось во мне желание избавляться от них; я стал наделять своих героев, сверх их собственных гадостей, моею собственною дрянью. Вот как это делалось: взяв дурное свойство мое, я преследовал его в другом звании и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобой, насмешкой и всем, чем ни попало».
Гоголю на самом деле стало казаться, что не из жизни брал он своих героев, а из собственной души, и, напечатав первую часть своей поэмы, он даже упкрекал себя, что он с ней поторопился; он думал, что герои его не стоят еще твердо на той земле, на которой им быть долженствует, что они еще не отделились вполне от него самого и потому не получили настоящей самостоятельности. На вопрос, почему он не выставлял читателю явлений утешительных и не избирал в герои добродетельных людей, он отвечал, что их в голове не выдумаешь: «Пока не станешь сам, хотя сколько-нибудь, на них походить, – говорил он, – пока не добудешь постоянством и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств – мертвечина будет все, что ни напишет перо твое и, как земля от неба, будет далеко от правды». Так сливалось для Гоголя его «дело» как писателя с делом его души. Поэма становилась в его глазах какой-то очистительной жертвой, и грехи, о которых он говорил в ней, требовали искупления – грехи его героев, а потому и грехи его собственные. Поэма превращалась в историю просветления грешной души и приобретала мистический смысл – тот самый, перед которым Гоголь преклонялся, когда читал великую средневековую поэму Данте [236] .
236
Любопытное сопоставление «Божественной комедии» с «Мертвыми душами» сделано Алексеем Веселовским в его статье «Мертвые души» – Этюды и характеристики. М., 1894, с. 593–595.
Сам Гоголь хотел быть этим Данте, восходящим от мрака к свету, из ада к небу, и мысль увлечь за собой своих героев, заставить и их путем покаяния из грешных стать если не святыми, то, по крайней мере, людьми добродетельными, могла осенить автора – и он действительно хотел осуществить эту мысль в третьей части своей поэмы. Конечно, и это вторжение религиозной идеи в светский рассказ свершилось не сразу, но оно началось очень рано.
Итак, мы видим, что «Мертвые души» чуть ли не с первых дней их жизни были поставлены в совсем особые условия развития. Работа над поэмой не была для автора работой закругленной, цельной, по вполне обдуманному, законченному плану. Художник, когда начинал творить, не знал, чем он кончит, и, подвигаясь вперед в работе, все расширял и изменял первоначальный общий план своего творения. Целых 16 лет (1835–1852) убил он на его выполнение, не закончил его и накануне смерти все еще носился с мыслью о его продолжении. За эти шестнадцать лет поэма испытала на себе влияние всех разнообразных мыслей и настроений, которые владели тревожной и больной душой писателя, и моральная, религиозная и патриотическая тенденции все более и более подчиняли себе художника.
Гоголь предполагал создать свою поэму в трех частях. Одну он закончил и отделал, другую набросал, о содержании третьей успел только намекнуть при случае. Попытаемся же уловить ту основную мысль, которая должна была связывать отдельные части этого грандиозного замысла. На подробном пересказе его эпизодов и на характеристике действующих лиц этой трагикомедии едва ли есть необходимость долго останавливаться, так как с нашего детства все герои «Мертвых душ» стали нашими добрыми знакомыми.
«Вследствие уже давно принятого плана „Мертвых душ“, – писал Гоголь какому-то анонимному корреспонденту в одном открытом письме 1843 года, – для первой части поэмы требовались именно люди ничтожные… Не спрашивай, зачем первая часть должна быть вся пошлость, и зачем в ней все лица до единого должны быть пошлы: на это дадут тебе ответ другие томы…» Когда Гоголь приступал к созданию своей поэмы, он, быть может, и не был так уверен в том, что герои первого тома «Мертвых душ» должны быть ничтожны именно для того, чтобы эта ничтожность объяснилась после, но как бы то ни было, все действующие лица первой части поэмы оказались людьми ничтожными. Ничтожность – отличительная черта представителей всех сословных групп, выведенных в этом романе. Как и герои «Ревизора», все они не столько порочные люди, сколько именно люди мелкие. По мягкосердечию своему сентиментальный автор и в «Мертвых душах» брал на себя охотно роль их адвоката перед читателем. Выставляя напоказ всяческую грязь человеческой души, всевозможные виды глупости и пошлости, наш моралист спешил сейчас же смягчить это впечатление каким-нибудь нравственным наставлением, которое должно было напомнить читателю о милосердии к грешным и падшим.
Кто главное действующее лицо поэмы? Сам автор признался, что писатели заездили добродетельного человека, что пора наконец припречь «подлеца», и очевидно, что Павел Иванович Чичиков – человек самой сомнительной нравственности, с очень темным прошлым и с некрасивым настоящим. Автор согласен, что это так, но он не сгущает красок; наоборот, он как будто хочет сказать, что Павел Иванович и не способен сделать никакой особенно мерзкой гадости, т. е. жизни ничьей не разобьет умышленно, беззащитного и слабого мучить не станет, чужим несчастьем наслаждаться не будет, даже на клевету не пустится, а только приберет себе все, что лежит плохо, и приберет с сознанием, что поступает не хуже многих других. Как гражданин он – мошенник в полном смысле слова, как личность единичная – он самый обыкновенный представитель очень распространенной морали средней руки, морали безнравственной – но жить другим не мешающей. Автор не остановился, однако, на этой беспристрастной характеристике любезного и обходительного хищника; он нам рассказал всю историю его детства, он объяснил, как и откуда эти хищнические инстинкты Чичикова зародились, и тем самым заставил нас подумать о том, падет ли на Чичикова вся ответственность за его плутни и мошенничества, или часть этой ответственности должно поставить на счет среды, в которой он вырос. Может быть, он потому так дурен, что луч добра и света на него не падал? А к таким лучам он был восприимчив: недаром автор так подробно описал его смущение при встрече с губернаторской дочкой. Не любовь постучалась тогда в его сердце, а именно то томительно-тревожное чувство, которое испытывает человек, когда встречается с другим, душевное превосходство которого над собой чувствует. Конечно, все позы Чичикова перед этой наивной институткой смешны и сам он смешон со своим столбняком, но намерение автора было отнюдь не заставить читателя только посмеяться.