Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы
Шрифт:
Если подвести итог всем этим сатирам и очеркам, в которых должны были быть изображены литературные нравы старого времени, то кроме обличения самых обыденных писательских пороков, кроме неуместных шуток над тем, что самому сатирику было непонятно, кроме неумелых нападок на литературную новизну и, наконец, кроме сведения личных счетов – мы не найдем ничего в историческом или литературном смысле ценного.
Спускаясь из этих культурных кругов в слои менее культурные, переходя к тем повестям, в которых рисуется жизнь нашего купечества и мещанства, мы должны еще больше ограничить наши ожидания и требования. Жизнь этих кругов в те романтические годы считалась по существу еще менее любопытной, чем жизнь крестьянская, которую можно было идеализировать по образцу старых описаний «естественного» быта или старой сентиментальной идиллии.
Литература тех лет почти совсем игнорировала «средние состояния» нашего общества или довольствовалась самым шаблонным типом практического богобоязненного честного купца и
В. И. Далю принадлежит среди этих скромных наблюдателей первое место. В своих мелких рассказах и анекдотах он давал временами очень живые портреты мастеровых, мелких и крупных коммерсантов, лавочников и иных серых людей, от которых литература тогда отвертывалась. Что с ним очень редко случалось – ему удалось даже удачно использовать этот материал в повестях довольно большого объема.
С бесспорным знанием купеческой жизни написан, например, очерк «Отец с сыном» [282] – старая история об отцах и детях, возникшая в среде, где традиция требовала полного повиновения от младших, – история, в которой, однако, носитель этих традиций – старик, обнаруживает, вопреки ожиданиям, глубоко гуманную душу и ум, умеющий стать на чужую точку зрения. Трагикомический эпизод женитьбы одного купеческого сынка на дочери немецкого колбасника рассказан Далем также очень живо в повести «Колбасники и бородачи». В повести «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту» была нашим автором очень трогательно описана безотрадная жизнь одного несчастного ремесленника, подкидыша-горбуна, который, состоя подмастерьем в разных лавках и домах, расположенных по Невскому проспекту, тридцать девять лет бегал по нему и ни разу не видал Невы и насмерть перепугался, когда однажды случайно был завезен на Петербургскую сторону.
282
Напечатан в I томе его сочинений.
Как образцы хороших «физиологических» очерков нужно отметить рассказы «Петербургский дворник» и «Денщик», а также и довольно ярко написанные странички «Чухонцы в Питере» [283] .
Поставленные рядом с повестями Даля другие однородные с ними рассказы проигрывают в живости и верности изображения; из них можно указать разве только на роман А. Башуцкого «Мещанин» [284] . Роман довольно широко задуман: автор хотел в нем рассказать полную невероятных приключений жизнь «мещанина из отпущенных», который в чувствах своих и в своем образовании опередил любого представителя высшего круга. Роман написан в романтическом стиле и почти на всех страницах отклоняется от возможного и вероятного, и только описание толкучего рынка имеет литературную и историческую ценность и взято, бесспорно, из портфеля ученика «натурального» класса.
283
Все эти повести напечатаны в III томе полного собрания его сочинений (изд. Вольфа).
284
Башуцкий А. Очерки из портфеля ученика натурального класса. Тетрадь первая. Мещанин. 2 части. СПб., 1840.
Сколько бы мы ни отмечали, однако, таких живых страниц, они все-таки говорят нам очень мало о жизни наших средних сословий и из целой массы своеобразных типов, живущих в своеобразной обстановке, лишь самая ничтожная часть всплывала наружу, и то только дразнила, а не удовлетворяла любопытство читателя.
Не удовлетворено было это любопытство и тогда, когда читатель хотел узнать, какими идеалами, умственными и нравственными, живет наш простой крестьянский народ и каковы внешние условия его быта.
Что касается этих внешних условий, то литература издавна о них повествовала и в своем рассказе выработала известные стереотипные приемы. Часто в угоду идиллическому настроению души писателя крестьянская жизнь изображалась в мягких и приятных красках. Нельзя сказать, конечно, что в этих идиллиях все от первого слова до последнего было ложью: могло статься, что среди многих миллионов рабов и было несколько, которые с утратой свободы жили покойно и в довольстве, но, во всяком случае, такие исключительные картины не давали никакого понятия об общем ходе крестьянской жизни. Гораздо более близки к истине были те – в александровскую эпоху более, а в николаевскую менее – многочисленные писатели, которые свой интерес сосредоточили на мрачных сторонах народного быта. Эти мрачные стороны были исчислены и описаны довольно верно, насколько, конечно, позволяла тогдашняя цензура, но во всех этих рассказах чувствовалось, что народное миросозерцание и душа народа были для писателя закрытой книгой. В лучшем смысле он уступал мужику на время свои собственные скорбные или протестующие думы и речи.
Наша литература не скоро дождалась, когда народ заговорил сам на ее страницах и когда писатель настолько проник в сущность народной жизни, что, знакомя нас с низшею братией, мог не знакомить с самим собой.
В 30-х и 40-х годах внимание писателя все еще было устремлено на внешнюю сторону народной жизни, и он собирал, коллекционировал материал. Когда же ему случалось обрабатывать этот материал, он привносил в него много условного и субъективного. Так делал Загоскин, когда выдвигал в своих романах мужика как носителя и выразителя истинно русских начал жизни [285] , так поступал Полевой, прививая мужику свой сентиментальный образ мысли и речи [286] , так делал и Гребенка [287] в своих фантастических и сентиментальных повестях.
285
Лучшее, что в этом роде написано Загоскиным, это – маленький очерк «Добрый Ванька» в его сборнике «Москва и москвичи». Выход 2-й.
286
Наиболее удачный очерк Полевого из народного быта – рассказ «Мешок с золотом» («Мечты и жизнь». Часть IV), но и он не свободен от сентиментальной приторности.
287
Гребенка Е. Рассказы пирятинца (1836) и в особенности рассказ «Кулик» (1840).
Нельзя назвать близкими к жизненной правде и очень нравившиеся тогда малороссийские повести Грицька Основьяненки, так как и они не что иное, как лишь сентиментальные и романтические вариации на народные мотивы [288] .
Из всего, что тогда писалось о народной жизни, нужно отдать преимущество опять-таки рассказам Даля. Это преимущество было справедливо отмечено еще тогдашней критикой, которая думала найти в них то, чего она так искала, именно – русскую «народность». Если требовать от рассказа полного совпадения с жизнью в обрисовке внешних деталей, то критика была права: Даль хорошо изучил эту жизнь, обладал единственным в своем роде знанием народной речи; ему не было нужды выдумывать, и он, действительно, рассказывал «быль», но талант его как художника был очень скромен, и потому все его повести остались анекдотами. В них нет ни натяжек, ни условностей, ни неверностей: все согласно с правдой; в них, как инкрустация, вставлена масса народных изречений, прибауток, пословиц, много чисто народных слов и оборотов речи, но в них нет образов, нет типов, нет развития в народной мысли и в движениях сердца. Люди как будто сфотографированы моментально; мы видим их в определенных и единственных позах, но мы не живем с ними.
288
Малороссийские повести, рассказываемые Г. Основьяненком. 2 части. М., 1834; 1837.
Как собрание материалов повести Даля представляют бесспорный интерес, но едва ли читатель того времени мог по ним разгадать хоть отчасти трудную загадку – что думает и как чувствует наш народ, тем более что и Даль не всегда был свободен от дидактической тенденции и подбирал свои анекдоты с целью оттенить одну какую-нибудь нравственную истину или достойно наказать того, кто ее ослушался.
Итак, если оглянуть беглым взором все повести и рассказы, в которых писатель тех годов ставил себе задачей художественное воспроизведение окружавшей его действительной жизни, то, бесспорно, придется констатировать быстрый и богатый прирост наблюдений, сделанных писателем над самыми разнообразными слоями русского общества. Много было уловлено деталей, много выведено типов, но, частью по вине автора, а еще чаще по обстоятельствам, от него не зависящим, все эти наблюдения в большинстве случаев касались чисто внешних сторон жизни и не пытались или не могли проникнуть в глубь ее. Масса самых характерных типов и самые интересные житейские положения легли вне поля зрения тогдашнего литератора.
Исключение в данном случае составлял один только Гоголь. Его взгляд на русскую жизнь был шире и глубже взгляда других писателей, и его комедии и повести были наиболее полной галереей характерных и общих типов.
Были, конечно, области жизни, которыми Гоголь не то что не интересовался, а о которых он умолчал в своем творчестве по неизвестным причинам. Так, например, он, хорошо знавший жизнь светского круга, вращавшийся среди аристократов, высших чиновников и всевозможных именитых людей, не обмолвился о них почти ни единым словом. Молчал ли он из деликатности или по отсутствию смелости – решить трудно. Был он очень скрытен и во всем, что касалось нравов того сословия, к которому он сам принадлежал, т. е. сословия писателей. Своему собрату по перу он говорил много колкостей в своих журнальных и критических статьях, но он почему-то пощадил его в своей сатире.