Никому о нас не говори
Шрифт:
— Надо было уговорить твоего отца сдать тебя в какую-нибудь школу-интернат, — слышу через шум в ушах голос Крысёныша. — Может, там бы ты и повесился, как твоя конченая мамашка.
В моих глазах как по щелчку всё меркнет. В грудь будто раскалённый нож вогнали. Удар. Боль впивается в руку, а по кухне летит звон битого стекла. Кажется, я только что отправил на пол какой-то графин, стоявший на столе...
Я сам не понимаю как, но нависаю уже над этой стервой с замахом руки. Мир сужается до одного лишь желания — вмазать ей. Разнести её чёртову
— Слабак, — выплёвывает самодовольно. — Я всё равно вытравлю тебя из нашей жизни.
И всё, что у меня получается ей ответить, — это сиплое:
— Не переживай. Я скоро сам исчезну из ваших жизней.
— Тимур! — бас разлетается по кухне.
А вот и отец… Уже стоит на пороге в кипенно-белой рубашке и наглаженных брюках.
Моя рука, занесённая над Крысёнышем, сразу же опадает, а сама Крысёныш вдруг превращается в трясущуюся от страха особь. Она кидается в объятия моего отца, лицо которого багровеет с каждой секундой.
— Лёша! Лёшенька, — причитает Лена, цепляется дрожащими руками за его шею, гладит по седым волосам. Это отвратительно. — Пожалуйста, сделай ты с ним что-нибудь. Я так больше не могу.
— Лена, что случилось? — не сводя с меня глаз, басит отец.
А я обессиленно подпираю спиной двери холодильника. Всё, сейчас начнётся.
— Гадёныш, ты где лазил? — отец угрожающе понижает голос, сильнее прижимая к себе Крысёныша.
— И тебе привет, пап, — вздыхаю я.
— Тебя не было дома почти двое суток. Я звонил тебе.
— Телефон разрядился, — хмыкаю лениво.
Взгляд отца тем временем оценивающе проходится по мне и задерживается на лице.
— Ты как выглядишь? Что с рожей? Ты подрался? Во что-то вляпался?
Меня так и подмывает сказать, что вляпался я, когда родился в этой семье, но вслух говорю другое:
— Нет. Просто упал.
— Лёша, я так не могу больше. Мне нельзя нервничать. А твой сын… — подаёт голос Крысёныш.
Говорит так заискивающе, наигранно, что снова хочется согнуться над раковиной и проблеваться.
— Родная, я разберусь, — отец успокаивающе целует её в лоб, не переставая протыкать меня ненавидящим взглядом. Я не выдерживаю. Прячу лицо в ладонях и грубо тру щёки, лоб… Что за грёбаный цирк?
Я не вижу, как уходит Леночка, но слышу, как она целует моего отца, а потом удаляющийся стук её каблуков. Они, как гвозди, лишь крепче прибивают боль к моей башке. И, стоит стуку шпилек исчезнуть где-то в глубине дома, кухню опять заполняет грубый бас отца:
— Сюда иди.
С мучительным вздохом я убираю от лица руки и поднимаю голову. Спрятав ладони в карманы, мой папаша расправляет плечи и испытующе прожигает меня взглядом.
— Что ты сказал Лене? —
— Ничего, — хмыкаю в ответ. — А вот когда ты собирался сказать мне, что скоро снова станешь папой? — произношу, не скрывая издевательский тон.
— Чаще дома нужно бывать. И прекрати третировать Лену. Она старается… — рявкает отец.
— Сосать она тебе старается, — повышаю голос в ответ.
Проходит, наверное, меньше секунды, как меня уже держат за грудки. Футболка Пахома ощутимо трещит по швам. Угрожающе сверкнув глазами, отец встряхивает меня, словно тряпичную куклу:
— Слушай сюда, щенок…
— Двинуть хочешь? Ну, давай, — шиплю ему в лицо.
А у самого подскакивает пульс, моя черепушка готова на куски треснуть, снова тошнит, но я даже не моргаю. Смотрю в глаза отцу и вижу там только ненависть. И, чёрт возьми, это так ожидаемо. Я не удивлён и не шокирован. За двадцать один год я ничего другого-то в его глазах и не видел. Во взгляде моего папаши или это, или равнодушие. А с появлением Крысёныша он, кажется, совсем чокнулся.
Неожиданно отец отпускает ворот футболки и резко хватает меня уже за запястья. Сжимает их, разворачивая к себе мои руки локтевыми сгибами вверх. И с каким-то особым остервенением осматривает на них вены.
— Серьёзно? — я не сдерживаю нервный хохот. — Думаешь, я наркоман?
Отец отпускает меня и толкает в грудь. Пошатнувшись, я упираюсь задницей в кухонную столешницу.
— Что ж ты вырос такой паскудой? — мой папаша не сглаживает в своём голосе омерзительных нот. И к этому я тоже привык. — У тебя же всё есть: дом, тачка, бабки.
— А главное, папашка, который трахает всё, что движется. Ирочка, Ниночка… Интересно, ты своей Леночке тоже изменяешь, как и моей матери? — в груди прямо-таки печёт, когда вижу, что отцовские зрачки расширяются.
На его лице самая настоящая гримаса отвращения:
— Надо было пороть тебя розгами с рождения, — шипит отец. — Мне это всё осточертело. Кредитки, деньги, ключи от тачки, телефон, — он протягивает мне раскрытую ладонь.
Боже. Как это смешно. Закатываю глаза и демонстративно выворачиваю пустые карманы Пахомовых штанов. Всё, что нужно моему папашке, я, благо, оставил в машине.
— Всё, что найдёшь, — твоё. Отбирай, — усмехаюсь я. — Но если ты забыл, тачку я купил за те деньги, что оставила мне мама.
— А ты думаешь, где она брала эти бабки? С неба ей падали? Машину я заберу тоже, — с нажимом продолжает отец. — Пора заняться твоим воспитанием.
— Запрёшь меня дома и будешь наконец-таки сечь розгами?
— Давно пора.
Так. Хватит. Это представление затянулось. Да и мой мозг, кажется, потихоньку отмирает от долбящей его боли. Одним движением руки я отодвигаю от себя отца, переступаю осколки графина на паркете и уверенно направляюсь из кухни прочь. Если через пару секунд не окажусь в своей комнате и не рухну на кровать, то вообще не ручаюсь, что на этом моя жизнь не закончится.