Никто не придет
Шрифт:
Воробьев усмехнулся, а затем резко ударил ее кулаком в живот. Она согнулась пополам, едва не задохнувшись от невообразимой боли. На глазах у Маши выступили слезы, дыхание в горле перехватило.
– Майор! – резко окликнул Рутберг. – В этом нет необходимости. Перестаньте!
– Ладно, – нехотя проговорил Воробьев. – Геныч, – обратился он к пилоту. – Поволокли эту гадину к вертолету!
И они грубо потащили Машу по траве, не дав ей отдышаться и обрести власть над своим парализованным болью телом.
– Что… – хрипло проговорила она, глядя
– С вами будет то же, что с Илоной, – сказал Рутберг. – С той лишь разницей, что выжить вам не удастся. Вам перережут горло, подвесят к шее камень и сбросят с утеса в воду. Рыбы обглодают ваше тело, а то, что от него останется после того, как сгниют веревки, унесет стоковое течение.
Голова Маши закружилась, к горлу подкатила тошнота.
«Только бы не расплакаться, – подумала она. – Только бы не расплакаться».
И, крепко зажмурив глаза, глубоко вдохнула воздух вечернего леса.
3
В руках у людей были пылающие факелы. Должно быть, так же они выглядели, когда шли вершить самосуд над сыном егеря.
Рутберг стоял в стороне от толпы, опустив голову и заложив руки за спину.
В небе прогремел отдаленный раскат грома. Начал накрапывать дождь.
Майор Воробьев выжидающе смотрел на Рутберга. Наконец тот поднял взгляд, посмотрел на майора и едва заметно кивнул.
– Тащите ее к утесу! – тут же проревел майор.
Толпа подхватила Машу на руки и вздернула над собой. Она чувствовала чужие пальцы на своем теле, на своих щеках, они терзали на ней плащ, забирались под кофту, стискивали ее шею и рвали ее волосы.
Однако, несмотря на весь ужас, Машу никак не покидало ощущение нереальности всего происходящего. Ее принесут в жертву духам? Мстительным бестелесным призракам убитого егеря и его мерзавца-сына?
Этого не может быть!
Конечно же, это происходит не с ней, не здесь и не сейчас, и вообще все это не по-настоящему.
– Это глупо! – крикнула Маша. – Мы живем в двадцать первом веке! Никаких духов нет! Не духи убивают вас, а жесткое волновое излучение! Это лаборатория на холме убивает вас!
Чьи-то жесткие, холодные пальцы влезли ей в рот, сдавили ее губы.
Машу несли к утесу, и чем ближе был этот утес, тем меньше надежды на спасение у нее оставалось. Она дернула головой, высвобождая рот, и крикнула из последних сил:
– Да послушайте же вы меня!
Ей никто не ответил.
– К утесу! К утесу! – снова проревел кто-то.
Маша уже не упиралась и не кричала, понимая, что все это – напрасная трата сил и энергии. Но сдаваться тоже было нельзя. Скоро ей заткнут рот и зарежут ее, как жертвенную овцу, а потом бросят в холодные волны водохранилища.
По небу снова пронесся раскат грома – да такой мощный, что толпа на миг остановилась.
– Боже! – снова крикнула Маша. – Кто-то должен это прекратить! Рутберг! Скажите им, чтобы оставили меня в покое!
Краем глаза она увидела
Ветер поднимался все сильнее. Пламя факелов судорожно плясало на этом ветру, обрывки пламени взмывали в воздух, рассыпались вокруг градом искр, падая людям на волосы, но никто этого не замечал.
Маша видела их и многих узнавала. Левант, доктор Тихонов, старуха в черном платке, Лара, унылые прохожие, которых она встречала на улицах, люди, которые сидели в кафе, – теперь все эти лица были искажены страхом, страстью, жаждой расправы и очищения.
Угрюмая, молчаливая толпа продолжала тащить Машу к утесу. И в эту последнюю минуту Маша вспомнила сына. Этот мир легко обойдется без нее, обойдутся друзья, обойдутся коллеги, даже Глеб без нее обойдется, но Митька… Она не может оставить его одного!
Новый порыв ветра взметнул ее волосы, по небу пронесся раскат грома, сверкнувшая молния высветила искаженные судорогой лица людей, а затем с неба хлынул дождь. Жесткие, холодные дождевые струи захлестали по Машиным щекам, заставили ее зажмуриться, задохнуться, вогнали едва сорвавшийся с губ крик обратно в гортань, наполнив раскрытый рот водой.
Маша закашлялась. Потом задержала дыхание.
«Что же это происходит? – пронеслось у нее в голове. – Почему я умираю так?»
Толпа остановилась. Маша услышала, как ревут где-то внизу волны, почувствовала влажное дыхание воды, словно там, в черной бездне, таился гигантский зверь, раскрывший мокрую, холодную пасть в ожидании своей добычи.
Несколько секунд ничего не происходило, а потом Маша увидела, скосив глаза, как к ней приближается, тяжело опираясь левой рукой на клюку, старик Чадов. Он был одет все в то же грязное пальто. Морщинистое лицо, заросшие серой щетиной, мокрые волосы, прилипшие к щекам, сведенный судорогой безгубый рот.
Яростные порывы ветра словно искажали темный воздух, искривляли реальность, а хлещущий дождь затягивал все дрожащей, холодной пеленой. Старик Чадов остановился в паре шагов от Маши и поднял правую руку. Маша увидела тускло блеснувшее лезвие ножа.
Он повернулся к лесу и крикнул, хрипло и картаво, как старый ворон:
– Мы просим у вас прощения!
– ПРОСИМ… ПРОЩЕНИЯ… – подхватил многоголосый хор толпы.
Все взгляды были устремлены туда, где черной стеной простирался лес, поднимаясь все выше по холму и заслоняя собой полнеба.
– Мы берем на себя всю вину! – снова прохрипел старик Чадов, обращаясь к лесу. – И мы приносим вам эту жертву!
– БЕРЕМ… ВИНУ… – покорным хором проревела толпа. – ПРИНОСИМ… ЖЕРТВУ…
Старик Чадов отвел взгляд от леса, прерывая диалог с невидимыми духами, чтобы делом доказать им всю искренность своего раскаяния. Держа нож в слегка отведенной руке, он тяжело шагнул к Маше. Факелы почти потухли, забитые дождем. Новая вспышка молнии озарила лицо убийцы.