Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство
Шрифт:
Но несмотря на все разочарования, препятствия и задержки, тяжелый труд, проделанный мисс Мередит и другими учителями, начал давать результаты. Я был свободен и имел возможность хотя бы несколько часов в день заниматься умственной деятельностью в обстановке, где чувствовал себя в безопасности и был почти уверен, что никто не нападет меня, не считая любителей подразнить. Поэтому вещи, которые казались мне бесформенными, когда я впервые вошел в класс, начали приобретать ясные очертания и наполняться хоть каким-то, пусть сначала туманным, смыслом.
Очень медленно, на протяжении месяцев, я начал догонять остальных детей, хотя им всегда удавалось быстро уйти вперед, когда мы начинали изучать что-то новое, ведь
Старания Джилл тоже не пропали даром, и к тому времени, когда я должен был перейти в среднюю школу в возрасте одиннадцати лет, у меня получалось составлять полные предложения. Но слова все еще неожиданно покидали меня, если я чувствовал какое-то давление, и я начинал заикаться и запинаться, занимаясь их поиском.
Для меня стало огромным облегчением, когда я произнес первое предложение и увидел, что другие люди слышат меня и понимают, что я говорю. Иметь возможность почти свободно общаться с окружающим миром для меня было похоже на освобождение из тюрьмы в собственной голове. Впервые за многие годы внешний мир мог действительно слышать, что я хочу сказать, мог знать, о чем я думаю и что чувствую. Я больше не был немым предметом, недоразумением при общении, проблемой для учителей и социальных работников. Я мог реагировать на слова людей, рассказывать о своих идеях и пытаться вызвать у них улыбку или смех. Последнее давало мне самое приятное чувство, потому что, если люди смеялись, они не били меня и всегда был шанс, что им понравится бывать со мной, желая, чтобы я их еще поразвлекал. Наконец-то я мог отвечать на задаваемые вопросы, если хотел, хотя большинством вещей, хранящихся в моей голове, я не хотел ни с кем делиться.
Но тот факт, что я начал говорить и ходить в школу, как обычный ребенок, ни капли не изменил ситуацию, когда я возвращался домой во второй половине дня. Даже наоборот, мать стала еще жестче, чтобы быть уверенной, что я знаю свое место, потому что теперь я мог поговорить с другими людьми, описать или нарисовать часть своей жизни, проведенной в подвале. Она больше не могла полагаться на мою немоту, помогавшую ей скрывать правду. Она должна была убедиться, что у меня не осталось сомнений по поводу того, что случится со мной, если я не буду подчиняться каждому ее слову или если попытаюсь доставить ей какие-то неприятности. Но ей не о чем было волноваться; я все еще верил, что она способна убить меня, если придется или если я спровоцирую ее достаточно сильно. Я все еще боялся матери сильнее, чем кого– или чего-либо.
Как только я возвращался домой после школы, она приказывала мне раздеться до трусов и идти в спальню, где я должен был просто сидеть без дела, пока она или остальные не придумают мне занятия. Даже не знаю, что было хуже: часы скуки, когда я сидел, уставившись на стрелки часов, или вещи, которые они заставляли делать, будь то грязная работа по дому или отвратительные сексуальные извращения с Амани и моими братьями.
Несмотря на то что другие дети в школе теперь могли понять кое-что из того, что я говорил, меня все еще считали чудаком – но, по крайней мере, теперь я был «мальчиком с нарушением речи», а не парнем, который «не разговаривает». В середине восьмидесятых администрации школ начали нанимать больше учителей для помощи детям со специальными потребностями, и мне оказывали даже большую поддержку, чем я мог получить пару лет назад.
Но я все еще был непростым в обращении ребенком. Легче всего у меня с губ срывались фразы вроде «отвали» и «ты м****», которые я слышал столько раз в своей жизни и которые буквально вбивали мне в голову денно и нощно. Я ругался и огрызался на всех, кто пытался мне помочь, это было моим способом выпустить гнев и разочарование миром.
Одной из многих причин моего разрушительного поведения было то, что я был расстроен собственной неспособностью выполнять домашнюю работу, которую задавали в школе.
После пары лет мисс Мередит перестала со мной работать. Как только я научился основам и смог говорить, читать и писать, администрация решила, что я могу продолжать учиться сам. Но иногда я совершенно терялся, изо всех сил стараясь понять, о чем говорят учителя и что они пишут на досках.
К одиннадцати годам все ученики переходили в старшую школу, хотя к тому времени я проучился всего два года и, к сожалению, был едва готов к этому переходу. Только мне казалось, что я в чем-то разобрался, как учителя тут же переходили к чему-то еще. Остальные дети в классе все схватывали быстрее меня, а я очень стеснялся попросить преподавателя остановиться и что-то повторить. Через некоторое время я сдавался и оставлял попытки учиться, начиная дурачиться, чтобы скрыть свои неудачи, разбрасывать вещи по классу с помощью линейки и корчить рожи, больше не слушая то, что говорит учитель.
Я хотел завоевать как можно больше друзей и быть как можно популярнее и выбрал лучший способ для этого: смешить других детей при любой возможности. Меня было так же легко обвести вокруг пальца, как и раньше, когда Ларри и Барри подшучивали надо мной в спальне, заставляя делать вещи, которые приведут маму в бешенство. Все, что просили сделать меня другие дети, я немедленно выполнял, просто чтобы угодить и понравиться им. Если кто-то говорил мне бросить что-нибудь в спину учителю, пока он пишет на доске, я делал это, чтобы доставить им радость, из-за чего я все время попадал в неприятности и бывал наказан. Но школьные наказания не сравнить с теми, которые я получал дома, так что они меня не очень-то пугали. Их самой страшной угрозой было рассказать матери, что я вытворял, потому что в этом случае она бы меня избила по-настоящему, как только я вернусь домой.
Большинство детей, доставлявших мне неприятности в старой школе, перешли в другие средние школы, так что у меня появилась возможность завести новых друзей, у которых не было насчет меня никаких предубеждений. Пит перешел в ту же школу, что и я, но он был в другом классе, потому что был настоящим умником, в то время как я едва сводил концы с концами. Впрочем, мы оставались хорошими друзьями, и я начал доверять ему достаточно, чтобы немного рассказать о том, что происходило у нас дома. Мне было слишком стыдно рассказывать ему про изнасилования, но когда я описал жестокость обращения со мной, он настаивал, что я однозначно должен сообщить об этом кому-нибудь и получить помощь. Пит сказал, что существуют телефоны доверия для детей, с которыми жестоко обращаются родители, и назвал мне один номер, но я думал, что разговор по телефону вряд ли может принести какую-то пользу или что-то изменить. Пит пришел из мира, настолько отличающегося от моего, что вряд ли мог себе представить, почему я просто не смогу рассказать властям о таких вещах. Я бы никогда не смог этого сделать.
Я знал, что Пит не совсем меня понимает, но все равно абсолютно доверял ему хранить мою тайну. Он мог легко поверить в то, что я говорю правду, потому что однажды испытал на себе «дружелюбный настрой» матери, когда пришел к нам. Не знаю, как бы он отреагировал, если бы я рассказал ему все, возможно, заставил бы меня поговорить с кем-то, способным мне помочь, или просто рассказал бы своим родителям.
Я полагал, что большинство детей так или иначе тоже насилуют или домогаются в своих семьях, потому что никогда ни с кем не обсуждал это. Не думал, что жестокость обращения со мной дома в порядке вещей, потому что я видел, что другие дети не боятся своих родителей, но не знал, что происходит за дверями спален их семей. Я думал, что многие взрослые используют детей для удовлетворения своих сексуальных потребностей.