Нина
Шрифт:
– Был бы Ветер, он бы сам тебе сказал, - добавил Егор.
– Он…
– Был бы Ветер, я бы с тобой не разговаривал, - перебил Шепель.
– Что за базар, что ты сделал? Дело великое - договорился менту в лапу сунуть? Ну, сунул бы, он бы её на экспертизу отправил. Он её и так отправил. Сейчас лепиле в лапу сунешь, он ей послабление даст. Ты же её из дурдома не тащишь!
– Об этом вообще разговора пока не было.
– А какие тебе разговоры нужны? Ветер твой был друг или мой?
Егор виновато отвёл взгляд. Шепель, довольный тем, как смог осадить
– Что за банкира хочешь?
– Этот рынок хочу.
– Всё?
– Ещё аванс. На текущие траты. На разработку.
– Сколько?
– Пока тысячи четыре. Потом ещё может быть.
– Губёнка не дуреха. Сроки?
– Месяца два на разработку. Потом - когда скажете.
– Почему так долго?
– Бережётся он…
Это был уже конкретный разговор. Шепелю понравилось, что Егор не виляет, не напускает туману. Два месяца? Срок реальный. Даже профессионалы не взялись бы устранить банкира быстрее. Четыре тысячи? Не уложится он в такую смешную сумму, будет вытягивать ещё. Не страшно, на такое дело не жалко и потратиться чуток.
Этот банкир был у Шепеля как кость поперёк горла. И в ближайшем будущем эту кость надо уничтожить. Шепель и сам собирался искать исполнителя А тут на ловца и зверь бежит.
– М-да, - недовольно протянул он.
– Два месяца… Ветер бы его оперативно шваркнул.
– У Ветра опыт был. А, у меня без практики опыт, откуда возьмётся?
– M-да… ну ладно, - Шепель, не оглядываясь, постучал по стакану вилкой - Рустам, иди сюда.
Хозяин шашлычной вырос перед ними как из-под земли.
– Рустам, теперь это ваш смотрящий. Все дела по рынку - с ним.
– Очень приятно, - Рустам широко улыбнулся, просто расцвёл от счастья. Мы с Егором давно знакомы. Молодой, умный, авторитетный. Наконец, он просто хороший человек. Егор, шашлык будешь?
– Нет.
– Пора мне, - Шепель встал.
– Егор, так смотри. Время пошло.
Глава 17
Тюрьма имеет, по крайней мере, одно преимущество перед психушкой - любой зэк знает свой срок, а душевнобольного могут обследовать и лечить до самой смерти.
Точные сроки выписки не в силах установить ни один врач, так как в процессе лечения может понадобиться дополнительное время для проведения тех или иных мероприятий или же может наступить ухудшение в состоянии здоровья. Примерно так ответил Нине врач, когда она спросила, надолго ли её сюда поместили.
Поначалу ей казалось, что все её новые соседки на самом деле такие же нормальные, как и она, только по каким-то причинам прикидываются больными.
В первый же день к ней подошла низенькая старуха. Она долго вглядывалась в лицо Нины, словно встретила старую знакомую, да никак не может вспомнить её имя. Потом вдруг схватила за плечи и закричала с театральной яростью:
– Вот и ты, лярва! Ты убила моего сына! Ты думаешь, ты теперь ускользнёшь?
Старуха разразилась диким хохотом, а Нина, растерявшись, стояла перед ней, беспомощно оглядываясь. Откуда-то появился санитар. Он, молча,
«Вот и я стану такой, как она», - с ужасом подумала Нина.
Санитар, утащивший старуху, вернулся в сопровождении врача, и тот, проходя мимо Нины, кинул на неё быстрый взгляд и распорядился:
– А этой, новенькой, тоже вколоть аминазин и - в простынку, в простынку. Чтоб побыстрее очухалась.
– Зачем мне аминазин?
– спросила она.
– Я здорова.
– А здесь все здоровые, - ответил врач.
– Аминазинчик - это такой витамин. Общеукрепляющий. Хуже не будет. И в простынку, в простынку.
Вот тогда-то, завёрнутая в мокрую холодную простыню, лёжа на дне ванны, Нина и узнала, что выпишут её отсюда неизвестно когда. Её будут обследовать и при необходимости лечить. Если она будет буянить, то получит усиленные дозы аминазина. От бредовых состояний прекрасно помогает трифтазин и галоперидол. А если не будет ни буйства, ни бреда, то это признак депрессии, и в таких случаях назначается мелипрамин, тизерцин или на худой конец нуредал.
Наверное, все эти медикаменты с успехом применялись для лечения других обитательниц палаты с решётками на окнах. Но Нина, кроме обещанного аминазина, получала от медсестёр только жёлтые драже аскорбинки.
Она потеряла счёт дням. И как-то неожиданно обнаружила, что за окнами кружатся жёлтые и бурые листья.
Стоя у окна и глядя на задний двор больницы, она пыталась вспомнить, сколько же недель, а может быть, и месяцев, прошло с того дня, когда она сюда попала.
За её спиной слышался обычный гомон: «Давай, давай. Сейчас он наладит», «Я болею за футбол», «Я это место заняла, вали отсюда».
Бывшая прокурорша громко напевала: «Я раньше вышивала крестом и гладью». Это был лучший номер её богатого репертуара, но она исполняла его, как и все прочие номера, лишь до второй строчки - берегла связки. Она по двадцать четыре раза в день сообщала, что сам Гергиев добивается её выписки, чтобы немедленно включить выдающееся меццо-контральто в свою труппу.
«А я болею за футбол», - настаивала продавщица из «Берёзки». Хотя её магазина давно уже не было, она никак не могла с этим смириться, и даже в больничной палате продолжала приторговывать разным импортным дефицитом, который, впрочем, сама же и производила из обрывков наволочки и старых чулок.
Внезапно сквозь бабий гомон громко и отчётливо прорезался мужской голос: «…И я, Иван Бобровский».
Нина испуганно оглянулась и увидела, что санитар настраивает телевизор, и все её соседки по отделению уже расселись на стульях перед экраном.
Санитар закрепил антенный кабель и предупредил:
– Если хоть один вопль услышу, выключу на хрен. Поняли, оптимистки?
Женщины молча закивали, и даже прокурорша прикрыла рот ладонью, чтобы не пропеть чего лишнего. Санитар ушёл, а на экране остался Иван Бобровский, делающий умное лицо и беззвучно разевающий рот, потому что санитар отключил звук.