Нищета. Часть первая

Гетрэ Жан

— Вы можете это доказать? — спросил Артона, бледнея, но тут же оправился и спокойно продолжал: — Ну что же, докажите! Я вас слушаю.

Мадозе был в нерешительности. Оглядевшись, он увидел, что лишь пятеро или шестеро собутыльников в состоянии ему внимать. Головы остальных, по примеру Монтавуана, давно покоились на столе между бутылками. Парик учителя, съехав с лысины, венчал теперь головку сыра.

— Мы потолкуем об этом позже, если это будет полезно для нашего общего дела, — проговорил наконец Мадозе. — Сейчас мне вряд ли удастся вас убедить.

Артона открыл было рот, чтобы возразить, но Брут незаметно наступил ему на ногу и на этот раз ответил очень серьезно:

— Я

мог бы сказать вам, гражданин, что любой республиканец имеет право знать обо всех кознях, направленных против республики; но мы не верим в ваши выдуманные заговоры. Вы напоминаете врача, уверяющего своих пациентов в том, что они больны самыми ужасными болезнями. Вылечивая их от несуществующих недугов, он без особого труда приобретает репутацию сведущего в своем деле человека. Впрочем, если вы располагаете доказательствами, то их учтут и примут меры, необходимые в интересах нашей партии.

Мадозе промолчал, как бы не расслышав. В знак полного безразличия он вертел большими пальцами.

Холодно простившись с ним, Артона и Брут вышли.

Оставшись наедине со своим спутником, мельник спросил у него, знает ли он живущих в доме на Собачьей улице. Председатель клуба вместо ответа утвердительно кивнул головой. После этого мельник не стал продолжать расспросов и простился с ним, обменявшись рукопожатием.

Глава 2. Старый друг

Озабоченный Артона вошел в свой скромный на вид дом и поднялся на второй этаж, в кабинет, где его уже давно ждал хорошо одетый господин неопределенного возраста. С губ незнакомца не сходила ироническая усмешка.

— Дорогой мой, — сказал он, — я отнюдь не в претензии на вас за то, что вы меня не узнаете, хотя вряд ли забыли мое имя. Ведь я и сам с трудом могу поверить, что вы тот самый необузданный юнец, гений в зародыше, твердо веривший во всемогущество науки, в священное предназначение искусства и в прочий вздор…

— Милостивый государь…

— О, вы уписывали за обе щеки все, начиная с греческих корней аббата Донизона и кончая зелеными яблоками в моем саду…

— Максис де Понт-Эстрад! — воскликнул Артона, пожимая протянутую ему тонкую белую руку.

— Он самый, собственной персоной, — ответил посетитель, — Максис де Понт-Эстрад, ставший — и не божьей милостью, ибо смешно было бы думать, что всевышний занимается такими делами, — а милостью своей покойной тетушки законным владельцем Лавора. Я готов предложить всем своим друзьям, как нынешним, так и прежним, не исключая закоренелых республиканцев, дружеские советы и содержимое своего кошелька.

Артона был в крайнем изумлении.

— Ну и что же? — продолжал де Понт-Эстрад. — Как это тебе нравится? Кстати, могу я говорить тебе по-прежнему «ты»?

— Конечно, дорогой Максис, прошу вас! — с жаром ответил Артона.

— Итак, ты принимаешь?

— Что именно?

— То, что я предлагаю старым друзьям: советы и кошелек.

— Советы — да, кошелек — нет.

— А надо бы наоборот… Разреши говорить с тобою без обиняков. Ты, по-видимому, не очень-то богат: в теплую погоду носишь зимнее пальто, и, вдобавок, как мне говорили, на твоем попечении, кроме жены, еще и свояченица.

— Право же, мне ничего не нужно! У других больше оснований жаловаться на судьбу. Того, что мы зарабатываем, нам хватает, у нас есть все необходимое.

— Упрямец! Напротив, у тебя нет необходимого! На тебе стоптанные башмаки, а твоя жена (я слышал, что она прехорошенькая) с утра до вечера вынуждена бегать по городу и давать уроки музыки… Несчастная! Я уверен, что она носит старомодные шляпы и платья из дешевого тартана. А ты!.. —

Понт-Эстрад поднялся и скрестил руки на груди. — Ты делопроизводитель иссуарской префектуры, и твой кретин-начальник заставляет тебя переписывать свои каракули!

— Не вижу в этом особой беды. Многие, мне не чета, опустились еще ниже!

— Что за довод! Что за оправдание! Признайся лучше: ты растратил свой талант на пустяки, разбрасывался, вместо того чтобы использовать свои блестящие способности, сосредоточив их на каком-нибудь одном деле, и занять видное положение. О, когда я подумаю, кем ты мог стать, мне хочется избить тебя палкой! И, вдобавок ко всему, ты еще республиканец… Этого только не хватало! Да обними же меня, дурная голова!

И Понт-Эстрад широко раскрыл объятия навстречу Артона. Оба были растроганы.

— Итак, — продолжал Максис, — почему ты застрял в Иссуаре?

— Это слишком длинная и слишком нелепая история; я расскажу ее вам в другой раз. Сейчас вернется жена. Но как вы меня разыскали?

— Черт побери! Точно так же, как это делают астрономы, когда ищут нужную им планету.

— Разве я вам нужен?

— Ну да.

— Зачем?

— Чтобы разделить с тобой свою удачу.

— Дорогой друг! Расскажите же мне вкратце, как к вам привалило богатство?

— Глупейшим образом, Артона, глупейшим! Оно досталось мне без всякого труда. Поэтому я считаю своим долгом употребить его по велению совести. А дело было вот как. Хоть я ни во что не верю, но не сомневался, что ты уже кое-что достиг, и, не беспокоясь о тебе, мирно проживал остатки своего состояния, путешествуя по равнинам Индии, где пытался удовлетворить свою страсть к охоте.

— Знаю, знаю, — прервал Артона, — одна из ваших фантазий…

— Ничего ты не знаешь, клянусь своей бородой! Однако продолжаю. Охота на тигров очень заманчива, но нельзя же заниматься ею до бесконечности! Я вернулся из Индии бедным, как Дон-Кихот, и даже без Россинанта. Не знаю, какой дьявол меня занес в Баден-Баден. Что я собирался делать в этой дыре? Ей-богу, не представляю себе, ибо в кармане у меня не было и десяти луидоров. Зато в моем дорожном мешке находилась дюжина дворянских грамот, написанных на пергаменте. Чем не ставка? Я поставил свой титул барона де Тормейль против двадцати тысяч экю и выиграл. Ставку удвоили; я выиграл снова. Удвоили еще раз, и я опять выигрываю! Мой противник, суконщик из Эльбефа, багровел, синел, зеленел, желтел; на его лице последовательно сменялись все цвета солнечного спектра. На другой день у него пропала охота к титулам, ему стало жаль своих богатств. Он вызвал меня на дуэль. Я проткнул ему шпагой бок, дабы научить жизни, он уехал в свою Нормандию, а я — в Париж. Вот тебе первый источник моего богатства. Теперь слушай дальше, — продолжал Понт-Эстрад непринужденным, скептическим тоном. — В Париже я разоделся в пух и прах и направил свои стопы в Лавор, где очаровал допотопную тетушку, ставшую живой реликвией нашего рода, которую по наследству передавали от отца к сыну. Целая куча любящих племянников и кузенов — седьмая вода на киселе — окружала вдовствующую тетушку, назойливо за ней ухаживая и докучая своими заботами. Но я veni, vidi, vici [72] , причем нисколько этого не добиваясь, честное слово! И на мою долю выпала честь похоронить долговечную тетушку.

72

Пришел, увидел, победил (лат.). Лаконичное донесение Юлия Цезаря римскому сенату об одной из одержанных побед.