Ночь и вся жизнь
Шрифт:
Гурилев сказал.
— Кое-что они успели проесть… Время голодное.
— Бог с ними, — заторопился Гурилев. — Я могу идти?
— Через час-полтора будет поезд на Росточино. Оттуда как сумеете: дальше поезда еще не ходят.
Гурилев поблагодарил и вышел.
На первом пути без паровоза стоял эшелон: платформы с зачехленными орудиями и распахнутые теплушки. В глубине их виднелись нары с сеном. В одной Гурилев увидел дневального, присев, тот заталкивал шомполом в багровое нутро печки березовые чурки, красный отблеск огня дрожал на лоснившемся круглом мальчишеском лице.
Солдаты, высыпав
— Эй, папаша! — Кто-то из них приметил Гурилева. — Чем торгуешь? Продай баранью шапку, мы из нее плов сварим.
Они почти окружили Гурилева и веселились.
Роняя на шпалы спекшийся, но еще ржаво пламеневший шлак, подкатила паровозная спарка, лязгнули буфера, раздалась команда: «По вагонам!». Солдаты бросились к теплушкам. Дернув раз-другой, спарка, пыхтя в две трубы, медленно стронула состав. И, глядя вслед последнему вагону, Гурилев, прощая шутников, подумал: как мой Сережка. Неужто и он так жесток?.. Нет, это не жестокость… Радость бытия… Совсем дети…
Поезда он решил дожидаться на перроне, зная, что посадка будет тяжелой. Пассажиров набиралось много, они выходили из здания вокзала, растягивались вдоль платформы. Ближе всех к Гурилеву стоял высокий старший лейтенант, левая рука его согнуто лежала в широкой черной повязке. Лицо офицера и эта повязка показались Гурилеву знакомыми, но ничего вспомнить не мог…
Услышал он поезд еще издали по тонкому звону, бежавшему по рельсам, по приближавшемуся тяжкому пыхтению. Потом из-за кривой показались две синие щели замаскированных фонарей. Со скрипом и лязгом остановились старые расшатанные вагоны, и плотная толпа ринулась к дверям. Проводницы, стоя на высоких ступеньках, размахивали фонарями, пытались навести хоть какой-то порядок. Мелькнуло сосредоточенное лицо сержанта Ерхова, пробивавшегося ко входу. Вслед за старшим лейтенантом напиравшие сзади вмяли, вкрутили Гурилева в узкий проход вагона.
В полутьме горло перехватила духота. И не понять было, то ли внесли ее сюда только что втиснувшиеся люди, то ли источали деревянные стенки. Поезд тронулся, а Гурилев, перешагивая через чьи-то ноги, узлы, баулы, пробирался в поисках места, видя впереди себя широкую спину старшего лейтенанта.
Наконец нашлись две свободные полки: одна нижняя, другая — на самой верхотуре.
— Вам придется на третий этаж, — сказал старший лейтенант, указав на свою руку.
— Разумеется, — согласился Гурилев и стал карабкаться наверх.
Свеча в фонаре, подрагивавшем на столике, неглубоко освещала пространство и в нем — большое лицо старика: широкий оклад седой бороды, крупный рыхлый нос и лоб, гладкий и розовый, будто после ожога покрытый молодой кожицей. Старик сидел на краешке второй нижней полки, у окна, а за спиной под большим, видимо, его полушубком спала белоголовая девочка, сам же он остался в серой с открытым воротом косоворотке.
Старший лейтенант сразу скинул шинель и сапоги, подложил под голову и спину вещмешок и так полулежал, согнув ноги в коленях, опершись огромными босыми
Поезд едва тащился, делал частые остановки. За окнами густо стояла неразмешанная тьма, ни проблеска огня в чьем-нибудь придорожном жилье, словно ехали по вымершей земле. Лишь иногда ветром проносило сноп искр, выброшенный паровозной трубой, они впивались в черноту ночи и тут же гасли, не успев ничего осветить…
Глядя сверху на лицо старшего лейтенанта, желтовато обведенное светом фонаря, Гурилев стал задремывать. Как сквозь дымку, под мерный перебор колес в голове возникали и таяли какие-то зыбкие воспоминания. И тут, словно от толчка, он быстро открыл глаза, перед ним все еще стояло лицо старшего лейтенанта, и Гурилев вспомнил: конец сорок второго года, военрук в школе, где учился Сережа, черная рука на перевязи, один красный кубик в петлице… Гурилев видел военрука два или три раза, когда заходил в школу справиться о делах сына. Но дома от него и его одноклассников часто слышал, как влюбленно они произносили фамилию Вельтман… Значит, это Вельтман… Что же так долго с рукой у него?.. Спать уже не хотелось, и он бездумно лежал, накрывшись пальто.
Старик пошарил в изголовье у спавшей девочки и достал узелок с зачерствелой обкусанной краюхой, луковицей и солью в солдатской масленке.
— Ужинать? — спросил Вельтман, приподнимаясь. Голос его был низкий, мягкий.
— Сперва обед, — сказал старик. — А ужин — во сне, авось, что вкусное привидится.
— Бывает и так, — согласился старший лейтенант. — Давайте уж за компанию. — Он извлек из вещмешка флягу, полкирпича армейского хлеба, сало и банку шпрот. — Присоединяйтесь. — Вельтман поднял голову к Гурилеву.
Достав свою снедь, Гурилев спустился.
В крышку от котелка Вельтман налил спирту, поднес старику. Тот выпил, сложив губы трубочкой, выдохнул, закусил луком и салом, от шпрот отказался:
— Не нашенская еда. Рыбе положено быть соленой. Хороша и жареная, либо из ушицы. А эта вроде сырая да еще в масле.
— Девочку бы покормили, — предложил старший лейтенант.
— Кормлена внучка, кормлена, — ответил старик. — Ейное у меня в отдельности: сальцо, огурец и бульбочка вареная.
— Пейте, — налил Вельтман Гурилеву.
— Спасибо, не хочется, — отказался Гурилев.
— Бросьте деликатничать, всего лишь спирт.
— Но я действительно не хочу.
— Давно не встречал стерильных мужчин, — засмеялся Вельтман. — Что ж, дедуля, помучаемся вдвоем?
— Господь простит, — махнул рукой старик, беря спирт.
— Если бы за ним только было дело! — весело покачал головой Вельтман.
— А больше мы никому, кроме господа, и не задолжали, — вздохнул старик. — Все прочие — нам. Да сможем ли простить? — Он оглянулся на внучку.
— Тоже верно, — согласился Вельтман. — Я до войны работал археологом, — повернулся он к Гурилеву. — Упоительно мирная, тихая работа. Сидишь в карьере, копаешь сантиметр за сантиметром. И вдруг радость: то кувшин найдешь, то наконечник от стрелы, то череп в позолоченном шлеме… А сейчас с отвращением думаю: чего я веселился, трогая чьи-то останки? Не могу себе представить, что через триста-четыреста лет кто-то с восторгом, как я, отроет каску, а в ней — обглоданный мой череп с ремешком под бывшим подбородком.