Ночь и вся жизнь
Шрифт:
— Садитесь вы в кабину, — сказал Гурилев.
— Ладно, — с досадой ответил Вельтман. — Вы уж извините, — снял он ногу со ската. — Взберетесь?
— Да-да, не беспокойтесь. — Гурилев влез в кузов и удобно устроился на пустых мешках…
Шоферша, щурясь, прощупывала взглядом темень, угадывая заезженные до рытвин колеи. Машину сносило то влево, то вправо, круто выворачивая баранку, девушка склонилась к Вельтману, и он близко видел скуластый с ровным маленьким носом профиль, слышал теплое дыхание и сладостно томящий запах женского пота, ощущал ее крепкую ногу под диагоналевой юбкой.
— Как тебя зовут,
— Сказала ведь.
— Имя?
— Нинка.
— Давно воюешь?
— Два года… Да разве это воюешь? То мешки вожу, то бочки от лярда, то сено, то крупу. Сам у Манурова служишь, знаешь, что у продслужбы за война. Мы из автобата вам приданы… Хотела в снайперы, а очутилась тут.
— И тут кому-то нужно.
— Слыхала уж… Зараза, а не машина, выбивает вторую, — ругнулась Качина, дергая ручку переключения скоростей, в коробке, срываясь, лязгали шестерни. — Ты-то хоть повоевал или тоже все время в интендантах? С рукой-то что?
— Повоевал…
Обогнув низину, Нина, ни разу не засев, каким-то особым шоферским чутьем вывела машину почти к железнодорожной колее.
— Без нас обошлось, — выходя, показал Вельтман на насыпь.
Там в сторону Росточина медленно двигался их состав, подталкиваемый сзади двумя паровозами «ФД», тянувшими за собой длинный санитарный эшелон.
— Повезло им… Не замерзли? — спросил старший лейтенант Гурилева, стоявшего в кузове.
— Терпимо. — Гурилев пошевелил в карманах пальто окоченевшими пальцами.
— Поехали, что ли? — позвала Качина. В ватнике и кирзовых сапогах, бедрастая, рядом с высоким Вельтманом она казалась Гурилеву сверху совсем коротышкой. Ветер шевелил ее светлые волосы, привычным движением пальцев она убирала их-за уши. И хотя было темно, Гурилев видел, что девушка сбоку осторожно разглядывала Вельтмана…
В Бортняково они добрались к семи утра. День начинался гнилым серым рассветом, тускло нависли тучи, по всему небу в один цвет размазанные сырым ветром.
Городок был побит и еще не убран, уцелевшие одноэтажные домики жались друг к другу, словно отстраняясь от воронок и закопченных печей, оставшихся от таких же домиков…
Остановились на базарной площади, где торчало несколько телег.
— Прибыли, — сказал Вельтман. — Куда же вы теперь? — спросил Гурилева.
— В райисполком. А вам еще далеко?
— Далеко, — ответил Вельтман, и Гурилеву показалось, будто старший лейтенант произнес это весело, довольный, что остается вдвоем с шофершей и что ехать им теперь вместе еще много верст…
Райисполком Гурилев отыскал на главной улице в кирпичном бараке бывшей пожарной части. Девушка-секретарша сидела за старым «Ундервудом», била одним пальцем по клавишам, что-то печатала на обратной стороне голубоватой тетрадной обложки. «Ундервуд» металлически щелкал, в нем откликались какие-то звоночки, когда каретка со скрежетом двигалась к краю.
Гурилев объяснил, кто он и зачем приехал.
— Председатель в Кобыляковке, там старосту поймали, судят, — ответила девушка. — Есть товарищ Маринич, он сейчас по всем вопросам, в конце коридора дверь, там мелом написано…
Дверь эта с надписью, заново навешенная, из тонкой фанеры, была приоткрыта, за нею шумно спорили:
«Ты, Анциферов, на меня не кричи, я ведь тоже не хрипуном родился». —
Гурилев не стал дожидаться окончания разговора, постучался и сразу же вошел. В комнатенке, где едва умещался маленький стол, на табуретках сидели двое. Тот, что за столом, видимо, Маринич, пожилой, с бритым черепом, вскинул на Гурилева голубые, как после хорошего сна, ясные глаза. Второй, сидевший спиной к двери, и был, как понял Гурилев, Анциферовым. Он повернул немолодое морщинистое лицо, осветленное платиново-седой шевелюрой, чуть тронутой никотиновой желтизной. Глаза его метнулись по всей фигуре Гурилева, только сейчас заметившего, что драповое пальто его в крупяной пыли, в ворсинках от мешков.
— Вы к кому, товарищ? — спросил Маринич.
— Вероятно, к вам. — Гурилев достал документы.
Бумаги Маринич прочитал одним взглядом, вскочил, подал Гурилеву свой табурет:
— Садитесь, садитесь… Устали с дороги… Вас сам господь послал, спасибо ему, хоть и нет его, — засмеялся Маринич и уже радостно Анциферову: — Какого главбуха заимели! С двадцатого года стаж!
— Видишь, а ты хныкал, — улыбнулся Анциферов, протянул Гурилеву руку, представился.
Гурилев тоже назвался, ощущая жесткое, жилистое пожатие горячей ладони.
— К сожалению, вы к нам временно? Так, Антон Борисович? — спросил Маринич.
— Наверное, — ответил Гурилев, надеясь, что это действительно так.
— И то спасибо, зашились мы, людей не хватает. У меня главбухом девчонка сидит, перед войной кончила курсы счетоводов. — Маринич повернулся к Анциферову. — Теперь могу уступить ее тебе, пусть сидит там, пока не управишься.
— Я не собираюсь детские ясли организовывать, Маринич, — вскочил Анциферов. — Мне нужен кустовой пункт по заготовке кормов. — Из-за худобы он казался высоким, суконный френч делал его стройным. Синие диагоналевые галифе старого покроя обвисли на длинных ногах, крепко стоявших в добротных яловых сапогах. — Он мне нужен, — указал тонким пальцем на Гурилева. — Выгадывать ты любишь, Маринич. Ну о чем мы спорим?
— Я тоже не пойму, о чем вы спорите, — перебил их Гурилев. — Меня попросили поехать к вам на несколько дней, помочь. — Он посмотрел на Маринича.
— Вы поможете нам в глубинке, — поднялся Анциферов. — Я еду выбивать корма. И нужен временный заготпункт. Хочу, чтоб вы поехали со мной.
— Я полагал, что меня… ну, мою квалификацию можно использовать более целесообразно даже в райцентре, — хмурясь, ответил Гурилев. — Товарищ Калиниченко просила меня помочь именно здесь. А то, что предлагаете вы, — он повернулся к Анциферову, — может делать любой человек, умеющий считать.