Ночь – мой дом
Шрифт:
Джо долго смотрел на своего друга.
— Что с тобой такое? — наконец спросил он его.
— У меня предчувствие.
— Предчувствие — еще не факт, — заметил Джо. — А факты говорят: вероятность того, что меня убьют, равна нулю. Это никому не принесет выгоды.
— Может, ты просто чего-нибудь не знаешь.
Гостиница «Ромеро» представляла собой десятиэтажное здание из красного кирпича и располагалась на углу Восьмой авеню и Семнадцатой улицы. Обычными ее постояльцами были приезжающие по делам коммерсанты, не настолько значительные, чтобы селиться в отеле
У входа Джо, Сэла и Левшу встретили Адамо и Джино Валокко, братья из Калабрии. Джо знал Джино по Чарлстаунской каталажке, и они немного поболтали, проходя через вестибюль вместе с остальными.
— Где ты теперь живешь? — спросил его Джо.
— В Сейлеме, — ответил Джино. — Там не так уж плохо.
— Удалось там осесть?
Джино кивнул:
— Нашел себе славную итальяночку. Уже двое детей.
— Двое? — удивился Джо. — Ты времени даром не теряешь.
— Мне всегда хотелось большую семью. А у тебя как с этим?
Джо не собирался рассказывать какому-то головорезу, даже в столь милой беседе, о своем грядущем отцовстве.
— Пока еще думаю об этом, — произнес он.
— Не жди слишком-то долго, — посоветовал Джино. — Пока они маленькие, тебе нужны силы.
Эта особенность их деятельности всегда казалась Джо и захватывающей, и нелепой: из пяти мужиков, идущих к лифту, четверо вооружены автоматами, у всех пятерых есть пистолеты, при этом двое мило беседуют о детишках.
У лифта Джо позволил Джино еще потрепаться о детях, а сам пытался обнаружить признаки засады. Как только они зайдут в лифт, все иллюзии насчет того, что для них существует обратный путь, рассеются.
Но это были именно иллюзии, ничего больше. Едва войдя в гостиницу, они уже отказались от своей свободы. Отказались от своих жизней, передав их в руки Мазо, а тот по какой-то старческой причуде, непонятной для Джо, легко может взять и решить положить этим жизням конец. Кабина лифта была всего лишь маленькой коробкой внутри большой. Но тот факт, что они попали в замкнутую коробку, никто бы не стал оспаривать.
Возможно, Дион был прав.
А возможно, Дион ошибался.
Есть только один способ это выяснить.
Они вошли в лифт, оставив братьев Валокко снаружи. Роль лифтера исполнял Иларио Нобиле, желтый от больной печени, но настоящий волшебник в обращении с огнестрельным оружием. Про него поговаривали, что он способен подстрелить из винтовки блоху во время солнечного затмения или написать на подоконнике свое имя с помощью «томпсона», не задев стекло.
Пока они ехали на верхний этаж, Джо болтал с Иларио так же непринужденно, как перед этим с Джино Валокко. С Иларио следовало говорить про его собак. В своем доме в Ревере он разводил гончих, которые славились необычайно мягким нравом и необычайно мягкими ушами.
Но, поднимаясь в этой кабине, Джо все-таки снова подумал: может, Дион и правда что-то почуял. Братья Валокко и Иларио Нобиле — всем известные снайперы. Это не гора мышц и не острые мозги. Это убийцы.
Однако в коридоре десятого этажа их поджидал всего один человек — Фаусто Скарфоне, еще один кудесник оружия, но он был один, а значит, в коридоре их было поровну — двое парней Мазо и двое ребят Джо.
Мазо сам открыл двери в люкс «Гаспарилья», самый роскошный в гостинице. Он обнял Джо, взял его лицо в ладони и поцеловал в лоб. Снова обнял, крепко похлопал по спине:
— Как твои дела, сынок?
— Все прекрасно, мистер Пескаторе. Спасибо, что спросили.
— Фаусто, узнай, не нужно ли чего-нибудь его людям.
— Забрать у них пушки, мистер Пескаторе?
Мазо нахмурился:
— Конечно нет. Располагайтесь, джентльмены. Мы недолго. — Мазо указал на Фаусто. — Если кто-нибудь захочет сэндвич или еще что-то, закажешь в номер. Все, что ребята пожелают.
Он провел Джо в люкс и закрыл за ними двери. Часть окон выходила на переулок и соседнее здание из желтого кирпича, где некогда размещалась фабрика роялей, разорившаяся в 1929 году. Осталось лишь поблекшее имя владельца на кирпичной стене, «Гораций Р. Портер», да несколько заколоченных окон. Впрочем, вид из других окон номера ничуть не напоминал о Великой депрессии. Эти окна выходили на Айбор и каналы, впадавшие в бухту Хиллсборо.
В центре просторной гостиной, вокруг дубового столика, располагались четыре кресла. Посреди столика красовались серебряные кофейник, сахарница и сливочник. Кроме того, здесь имелась бутылка анисовой водки и три небольшие рюмки, уже наполненные. Санто, средний сын Мазо, сидел, ожидая их. Он поднял глаза на Джо, наливая себе чашку кофе и ставя ее на столик рядом с апельсином.
Тридцатиоднолетний Санто Пескаторе носил кличку Крот, но почему — никто уже не мог припомнить, даже сам Санто.
— Санто, ты помнишь Джо.
— Не знаю. Может, и помню. — Он приподнялся и сунул Джо влажную вялую руку. — Зови меня Крот.
— Рад снова встретиться. — Джо сел напротив него, а Мазо, обойдя столик, устроился рядом с сыном.
Крот чистил апельсин, бросая корки на столик. На его длинном лице застыла вечная гримаса недоуменного подозрения, словно он только что услышал шутку, которой не понял. Его курчавые темные волосы редели на лбу, шея и подбородок были мясистыми, а глазки он явно унаследовал от отца — темные и маленькие, словно карандашные острия. Но в нем ощущалась какая-то заторможенность, туповатость. Он не обладал отцовским обаянием или отцовским хитроумием, потому что они ему никогда не требовались.
Мазо налил Джо чашку кофе и протянул ее через стол:
— Все в порядке?
— В полном, сэр. А у вас как?
Мазо покачал рукой в воздухе:
— Бывают хорошие дни, а бывают плохие.
— Надеюсь, хороших больше, чем плохих.
Мазо поднял рюмку анисовой, чтобы за это выпить:
— Пока да, пока да. Salud! [49]
Джо тоже поднял рюмку:
— Salud!
Мазо с Джо выпили. Крот бросил в рот дольку апельсина и стал чавкать, не закрывая рта.
49
Здоровья! (исп.)