Шрифт:
Александр Силецкий
Ночь птичьего молока
Вывеска новогодней ярмарки, вознесенная к небу на добрый десяток метров, неоновой радугой изогнулась над площадью, и Василий Семибратов, памятуя, что на часах уже восемь вечера, а подарка для жены все нет, припустил навстречу ярмарочной толчее.
Он прорвался к павильонам, лавчонкам и лоткам, влился в тесную струю покупателей и пошел крутиться колесом возле пестрых прилавков, справляясь о ценах, вертя в руках безделушки всех сортов и пререкаясь с сонными и злыми продавцами.
А потом
– а дальше - сочные бананы, как батоны - каждый весом в полкило, а дальше - тульские и вяземские пряники, пирожные и торты, торты вафельные, плоские, и с розами, и с зайцами шоколадными, а дальше - кофе "арабика", "сантос" и "кенийский", запах умопомрачительный, на части разрывает, бомба, а не запах!
– а дальше - розы и тюльпаны, лилии, гвоздики, астры, и толкотня такая, хоть ребра ближнему ломай, а цены - э, да что тут говорить!..
Семибратов на секунду останавливался, ошалело глядя то вправо, то влево, беззвучно шевелил губами, повторяя немыслимые цифры и волшебные названия, но люди хищно напирали на него и проталкивали дальше - от прилавка к прилавку, от павильона к павильону, так что в конце концов Василий, злой на себя и на других, забился в узкий простенок и замер, горестно соображая: "Ну вот, я так и знал - ни черта здесь нет. Кутерьма, орут кругом..."
– Браток, может, возьмешь? Недорого отдам.
Семибратов дернулся, точно задел ненароком зажженную сигарету, и тут заприметил подле себя человечка неопределенных лет, без броских черт лица, однако с огненной, косматой бородой.
Человечек что-то прятал под полой потертого, выцветшего плаща, а сам просительно тянул из куцего кашне худую шею и ни секунды не стоял на месте - ноги его выделывали какие-то цыплячьи коленца, плечи мелко подергивались в беззвучном смехе, а руки, засунутые под плащ, ходили ходуном, как поршни малого паровичка.
– Ну так что же?
– не унимался человечек.
– Берешь?
– Погоди, - рассеянно остановил его Василий Семибратов, - погоди... Шустрый ты какой, однако. Ничего толком не рассказал, ничего не показал... Да мало ли, что ты мне подсунуть хочешь!..
– Нет!
– убежденно затараторил человечек.
– Товар первостатейный, такой еще поискать, а может - и вообще не сыщешь! Это тебе не финтифлюшка какая - фьють!
– и готова: поломалась. Нет! Вещь железная. Можно сказать, вечная вещь!
– Ишь ты, - усомнился Семибратов.
– Что ж там у тебя такое?
– И не говори!
– Человечек залихватски подмигнул и выхватил сверток из-под полы.
– Пальчики, браток, оближешь. Ей-ей! Ну-ка! Гляди сюда!
Он рванул газету, комкая ее на лету, и встряхнул перед оторопевшим Семибратовым обыкновенной, местами потертой скатертью.
Была она невелика в размерах и по краям изукрашена петухами.
– Скатерть...
– уныло и разочарованно констатировал Семибратов.
– Да к тому же и не новая... Ты что, издеваешься надо мной? Мне для жены подарок нужен! Понимаешь? Ценный! Хоть и не очень дорогой...
– Вот-вот!
– довольно пискнул человечек, и плечи его затряслись еще сильнее.
– Об том и речь! Ты не смотри, что старая... Зато товар-то какой!.. Железная вещь. Скатерть-самобранка! Чуешь?!
– Чего-чего?
– возмутился Семибратов.
– Самобранка? Ха! Да ты бы врать хоть научился. Совести в тебе нет.
– Вот она, скатерть-то, - осклабился человечек, ничуть не смутясь.
– Ей что ни прикажи - вмиг исполнит.
– Да будет тебе, - вздохнул Семибратов.
– Придумай что-нибудь пооригинальней. Транзисторную мясорубку, например, или атомные щи... И что это тебя к старине потянуло?
– Господи!
– всплеснул руками человечек, начиная нервничать.
– Ведь говорю - работает, как новая! Вот хоть сейчас покажу!..
– Ну, валяй, - согласился Семибратов.
Человечек воровато огляделся, затем ухнул, молодцевато притопнул и одним взмахом руки расстелил на асфальте скатерку, которая вмиг расправилась, напружинилась вся и застыла, радуя и удивляя глаз своей гладкой, без единой морщиночки, поверхностью.
Петушки на краях встрепенулись, вскинули головы, распушили хвосты и, казалось, готовы были тотчас закукарекать, хлопнуть крыльями по бокам и, сорвавшись с места, горделиво прогарцевать по всему пустому скатертному пространству, как по площади, сплошь обсыпанной сахарной пудрой.
– Ну-ка, скатерть-самобранка, чудеса творящая, накорми-напои, враз исполни волю мою!
– дурным загробным голосом простонал человечек, совершая пассы, как во время заплыва брассом, сложенными лодочкой пятернями. А потом, обернувшись к Семибратову, снисходительно осведомился: Заправляться-то чем будете?
– Мне много не надо, - усмехнулся Василий.
– Чайку, если можно, ну и пончиков с пяток. Озяб я что-то.
– И отлично!
– вскричал человечек, как будто именно вот это и рассчитывал услышать.
– За работу, родимая, ну-ка! Давай не скупись!
И разом что-то стукнуло, негромко звякнуло, будто лопнула струна на расстроенной мандолине, повалил неведомо откуда дым, а когда над скатертью разъяснилось, увидал Семибратов, к своему великому удивлению, и вправду чашку с душистым чаем и блюдечко с пятью пончиками, покрытыми волнующей хрустящей корочкой.
– Батюшки!
– только и смог прошептать Семибратов и на всякий случай, как водится, протер глаза, но видение не исчезало.
– Неужели и впрямь?
– Да вы пейте чаек-то - остынет, - заметил человечек.
– Я же говорил: обмана никакого.