Ночь в конце месяца
Шрифт:
Он прислушался к своему голосу и заметил в нем дрожь. Это нехорошо. Торопиться
нельзя.
И Палан не стал торопиться. Он положил ружье, присел на землю и стал закуривать.
Медведица не нападает первой. Если ее не трогать, она будет спокойно ждать, когда ты
уйдешь…
Но Палан уходить не хотел. Он просто ждал, пока успокоятся руки, и медленно
сворачивал цигарку. Знакомый шепот дополз до него по земле; листья и травы
переговаривались осторожными голосами: «Рыжий охотник ждет, и медведи на кедре
ждут…»
И тайга замерла настороженно.
Палан выкурил цигарку до конца, плюнул на окурок.
—Ничего,— сказал он.— Вот руки уже перестали плясать. Еще немножко, и они станут
смелыми. В прошлом году я торопился, а теперь не хочу.
Палан неторопливо вынул из ружья патрон и покачал пальцами круглую свинцовую
пулю, зажатую картонной полоской. Нет, пуля сидела плотно.
Ну, тогда пора.
Он поднялся и обошел кедр, выбирая, откуда ловчее стрелять.
Он целился в шею — в рыжеватое пятно между горлом и грудью. Оно просвечивало
между ветвей, и на нем плескалась тень от хвои.
И, может, у него дрогнула неуспокоившаяся рука. Или в тот миг, когда стукнул выстрел,
медведица шевельнулась. Совсем немного.
Но пуля не ударила в позвоночник, как он метил, а прошла навылет, чуть ниже.
Обламывая ветви, медведица рухнула с кедра, но сразу — будто подкинутая,— рванулась
вперед. Палан, отшатнувшись, увидел занесенные в прыжке лапы. Захлебывающийся рык
плеснул ему в уши.
Ружье у него — одностволка. И он не успел выбросить гильзу и сунуть новый патрон.
Зверь налетал.
Палан метнулся вниз по склону.
…Все было как в прошлом году. Раненый зверь догонял Палана, и обрывалось дыханье, и
подкашивались ноги в неистовой скачке по кустам и валежнику. Еще секунда — и этот
рычащий, страшный ударит в спину, и тогда навзничь повалится небо, и тьма, крутясь,
вольется в глаза…
В прошлом году рядом с ним был второй охотник. Абагай Тартыс прыгнул на медведя с
ножом; удар был точней выстрела, и это спасло Палану жизнь.
Сейчас рядом — никого. Палан бежал, и зверь настигал его, и казалось — спину жжет
яростное дыхание.
Но что-то изменилось с прошлого года. Тогда Палан бежал, ничего не сознавая. Сейчас
мгновенно ловил взглядом землю, кусты, деревья, и когда заметил впереди каменную осыпь,
— сразу понял, что делать.
Мелкие камни лежали на крутом откосе, как серая застывшая река. Палан вынесся к ней и
вдруг круто прыгнул в сторону, вбок.
—Ага!..
Мчавшаяся по пятам медведица не смогла повернуть. Она выскочила на осыпь, камни
дрогнули — и загрохотали вниз, таща за собой зверя.
Медведица рвалась из этого потока, крутилась, но камни сыпались быстрей и быстрей.
Обвал стремительно рос.
Палан зарядил и вскинул ружье. Эхо полоснуло в горах, как свистящая плеть. Когда оно
смолкло, обвал уже застыл. Мертвые лапы лежали на мертвых каменных волнах…
—Вот и все,— сказал Палан.
Сворачивая цигарку, он стал подниматься обратно к поляне. Он дышал легко и спокойно и
опять улыбался своей знакомой, беспечной улыбкой.
Лончаки все еще сидели на кедре.
—Эй, вы!— крикнул им Палан.— Я не возьму вас, глупых. Но вы не ходите к моей отаре
и не трогайте красную калину. Она ведь совсем не вкусная!
Он стоял на поляне, веселый, уверенный, и вся тайга — с ее бегучими ручьями, с
туманом в сырых ущельях, с тяжелой и темной травой, оплетенной ежевичником,— слушала,
как смеется рыжий охотник.