Ночное кино
Шрифт:
– А что-нибудь о ее детстве ты знаешь? – спросил я, подливая нам обоим водки. – Какая она была? Ты же помнишь моего анонима.
Он уставился на меня скептически:
– Этот загадочный «Джон», что ли?
Я кивнул.
– Знаешь, я никогда не верил в Джона. Тебя разыграли, ты повелся. Кто-то над тобой похихикал. На черта Кордове сдалась детская одежда? Но с другой стороны… Девочка, чье детство составляли ромашки, шетландские пони и любящие родители Джоани и Фил, вот так играть музыку не смогла бы. Над этим семейством висит некая черная туча, тут я с тобой не спорю. Но что сокрыто в туче и густа ли она – просто смог, или пятибалльный ураган, или черная
– Ты когда-нибудь слышал, что у Александры проблемы по психиатрии? Она в конце августа легла в клинику на севере. «Брайарвуд».
– Нет, – удивился он.
– Сбежала оттуда с неопознанным мужчиной и погибла в пакгаузе спустя десять дней. На «Черной доске» слухов не мелькало?
– Боже мой, Макгрэт, на какой еще «Черной доске»? – Усмехнувшись, он опрокинул в себя водку, хлопнул стаканом по столу. – Я уж сколько лет туда не заглядывал. Староват я для мелодрам.
Ну конечно, фальшиво отнекивается – иного я и не ожидал. Расспрашивать Бекмана – все равно что танец дождя у костра выплясывать: требует тонкости подхода и трех-четырех пузырей вот этой водки, которая даст фору опиуму и, несомненно, порождена неким самогонным аппаратом в Сибири.
– Где сейчас Кордова, как думаешь? – спросил я.
Он задрал бровь:
– Только не говори, что опять в одиночку на моторке прешься по Амазонке против течения. Что на сей раз? Месть за то, что из-за него порушил себе карьеру, или просто любопытство гложет?
– По чуть-чуть того и этого. Правды хочу.
– Ах пра-авды. – Глаза Бекмана скользнули по черной шестиугольной шкатулке на кофейном столике. Он открыл было рот, но затем развернулся и в упор уставился на компьютер. Монитор все горел, а один из Бекмановых клятых котов – Одноглазый Понтиак, или как там кличут эту тварь – терся об ножку стола.
Бекман в испуге подскочил.
– Ольга! – взревел он. – Принеси этих испанских сардин, будь добра. У Бориса низкий сахар. – И поморгал на меня из-под очков. – Я тут, кстати, недавно слыхал кое-что, – может, тебе пригодится. Пег Мартин.
– Пег Мартин?
– У нее была маленькая роль на первых двадцати минутах в «Изоляторе-три». Играет одну из дежурных в манхэттенской юридической фирме. Неуклюжая девица, рука в гипсе. Рыжие кудряшки. Плоский нос. Уходит вниз по лестнице и больше не возвращается. В середине девяностых дала интервью журналу «Проныра», говорила о Кордове.
Я вспомнил. Пять лет назад, исследуя тему, откопал эту статью.
– У одной моей нынешней студентки терьер. Водит его в группу дрессировки в Вашингтон-Сквер-парке. Под конец часового семинара рассказала мне, что на собачью площадку приходит курчавая рыжая женщина с дряхлым черным лабрадором и они сидят плечом к плечу на скамье, смотрят, как остальные возятся, носятся, играют и смеются. – Бекман сдвинулся на краешек кресла – играл роль Пег Мартин. – Не говорит… ни с кем. Не смотрит… ни на кого. И собака тоже. Короче. Студентка утверждает, что это и есть Пег Мартин.
– Ну и?
– Ну и сходи к ней. Поговори. Вдруг она что-нибудь знает про семейку? Пятнадцать лет на веществах, – может, в отличие от прочих, отмалчиваться не будет? – Он опять нахмурился. – И я бы на твоем месте еще раз прошерстил это интервью в «Роллинг Стоуне». Последнее интервью Кордовы перед уходом в подполье. Говорят, там есть бомба. Я смотрел – ничего не нашел. Может, тебе повезет.
– А Кордова? Он где?
Бекман осушил стакан.
– Прячется, небось. Я так думаю, сердце его разбито. Что занимательно, если учесть ужасы его фильмов.
Монитор наконец-то уснул. Я глянул на запястье. Седьмой час. Пора двигаться.
– Спасибо за водку, – сказал я. – И я хотел официально извиниться.
Бекман не ответил, отвлекшись на некую мрачную мысль, но затем его горящие глаза вновь скользнули по черной китайской шкатулке. Он пальцем пощупал крышку – она, естественно, не открылась.
– Странно, что ты не пытался ее взломать, пока меня не было, – буркнул он.
– Какая-то совесть у меня все же осталась.
Он насмешливо изогнул бровь.
Чтобы его ублажить, я взял шестиугольную шкатулку – довольно тяжелая. Я потряс ее и расслышал знакомый – знаменитый – «сухой стук» внутри. Я не знал, что там, – никто не знал, кроме неизвестного, который этот стук туда запер.
Бекман купил шкатулку на черном рынке у торговца коллекционными сувенирами. Якобы это реквизит, украденный со съемочной площадки «Подожди меня здесь». В фильме шкатулка – личное имущество серийного убийцы Бойда Райнхарта. Зрителю так и не сообщают, что внутри, но предположительно – предмет, который и заставил Бойда Райнхарта убивать, сломал ему психику в детстве. Однако, по словам сувенирного торговца, в документацию, подтверждающую подлинность объекта, вкралась ошибка, и не исключено, что шкатулку украли вовсе не со съемочной площадки, а из собрания улик по делу Хью Тислтона, убийцы-подражателя, который копировал Бойда Райнхарта во всем, от способа убийства до броского гардероба.
Бекман обожал показывать эту шкатулку всем подряд, смотреть, как ее передают из рук в руки.
– Вот оно, – благоговейно вещал Бекман. – Шкатулка – таинственный порог, отделяющий реальность от вымысла. Чья она? Райнхарта? Тислтона? А может, твоя? Все мы поголовно храним свои шкатулки – темные покои, где под замком прячется то, что копьем пронзило нам сердце. Там скрывается ответ на вопрос «зачем?» – то, к чему стремишься, во имя чего ранишь все вокруг. И если ее открыть, наступит ли свобода? Нет. Ибо неприступная тюрьма с неуязвимым замком – твоя собственная голова.
В последний мой визит Бекман удалился в кухню за очередной бутылкой водки, а меня – сильно нажравшегося и подстрекаемого одной его симпатичной студенткой – посетила блестящая идея вскрыть замок перочинным ножиком, дабы раз и навсегда выяснить, что внутри.
Потускневший латунный замок не поддался.
Бекман застал меня на месте преступления. Вышвырнул за дверь, крича: «Предатель!» и «Филистер!». А напоследок, прежде чем захлопнуть дверь у меня перед носом, сказал: «Ты даже не понял, где она открывается».