Ночной карнавал
Шрифт:
— В чудесную игру, негр, — обворожительно улыбнулась Мадлен. — В «двенадцать апостолов». Если мне выпадет двенадцатый, я выиграла. И тогда дети мои. Оба. И мальчик, и девочка. Выиграешь ты — дети остаются у тебя, а впридачу ты получаешь еще двадцать тысяч монет. Идет?
Его любимая игра. Она помнила, как он плотоядно смеялся, когда ему удавалось выиграть в «двенадцать апостолов» у сухопарой вредной экономки. Та, поджав губы, вытаскивала из-за пазухи монеты и швыряла негру под ноги, на грязный заплеванный пол коридора. Недурную карььеру ты сделал, черный жиряга. «Сен-Лоран». Сердце Пари. Тысячи, миллионы монет. Рабы. Живой товар. Вы всегда торговали живым. И расплачивались живым. Но ведь и я, сволочь, играю на живое. Карты, заклинаю, — помогите!
— Идет, — тяжело выдохнул
— Откуда ты знаешь про «двенадцать апостолов»? — сощурившись, спросил он. — Это только моя игра.
— Не только твоя, значит.
Он всматривался в нее, угадывая. Красотка. Слишком богата, чтобы он мог ее купить. И наверняка здесь с телохранителем. Значит, не удастся и похитить. Он-то уж знает свои карты. Родные, занюханные картишки. Они его не подведут. Сделка выгодная. Правда, чем черт не шутит, и тогда он лишится детей. На черта дети этой желтой пантере? Бездетная, наверно, вот и хочет потешиться. Ну уж нет. Товара он не отдаст за здорово живешь.
— Сядем сюда! Не побрезгуешь, аристократка?.. У нас по-простому. Не взыщи.
Он показал на закуток под лестницей, ведущей от сцены вверх, на антресоли, где за столиками, закидывая головы, хохотали кокотки на коленях у магнатов. Мраморная лестница, перила из ливанского кедра. Шумите, шумите надо мной, кедры ливанские. Смыкайтесь, кроны, над моей головой. Обнимать и целовать возлюбленного своего буду скоро. Он сам прилетит ко мне. Сам. А я выиграю нам детей. Раскосых, бедных, смуглых детей. Они напоминают мне татарских ребятишек… откуда?.. из моих снов?.. Из деревни, затерянной в полях Рус… соседская семья… как их звали?.. Фатима… и Равиль… такие же черненькие, глазки косо стоят… где они теперь?..
Они уселись. Негр потасовал колоду и сбросил карты. На масленой роже застыла красная, похотливая улыбка. Он играл в карты с богачкой и уже вожделел ее. А она его, судя по всему, не захочет. Может, предложить ей сыграть… на постель?..
— Начнем, пожалуй?..
— Начнем. Тяни.
Она потащила карту. Игра началась. Мальчик жадными глазами, стоя рядом, следил. Девочка, закончив пляску, скатилась кубарем со сцены. Подбежала к игрокам. Впилась глазами в маханья играющих рук. На сцене ее сменил традиционный для Пари канкан — девицы в пышных юбках высоко задирали толстые и худые ноги под визжащую кошкой музыку. Четверо ничего не слышали. Они играли. Снова решалась судьба.
Мадлен забыла о генерале. О бароне. О Пьере. О сети заговоров. О своих бесчисленных любовниках. Она помнила лишь о Князе и о детях. В голове ее билось: вот, у них еще не родился ребенок, а уже будут дети. И они возьмут их, чисто вымоют, оденут в хорошие одежды. И купят билет на пароход. На рейс до Южных Морей. И уплывут, уедут на Восток. На сияющий, сверкающий, пряно дышащий Восток, где человек погружается в себя, как в алавастровый сосуд, и его вином пьянятся люди, звери и звезды. Где есть настоящий покой. Где слышно дыхание земли и неба. Они будут жить в одиноком Доме на берегу моря. Она с детьми будет собирать ракушки, морские звезды, мидий. Она научит детей печь мидий в костре. Она будет рассказывать им сказки, поить их теплым молоком буйволицы… или простой коровы, коровушки, буренушки… А вечерами они будут наблюдать, как из-за моря восходит большая красная звезда Антарес, похожая на краба. И они перестанут, все вчетвером, бояться смерти, потому что будут очень любить друг друга. А потом они приедут в столицу Рус, преодолев огромные просторы, проехав насквозь снежные леса, ковыльные степи, пересекут бесконечные реки, текущие по ледяной земле синей кровью. И дети увидят город с куполами церквей, похожими на дыни, яблоки, лимоны, груши, атласные тюрбаны, серебряные шлемы; увидят булыжные мостовые, баб с корзинами крыжовника наперевес, белых лошадей в плюмажах, священников в черных рясах, спешащих в храмы ко службе; увидят офицеров с молодецкой выправкой, городовых с саблями, побрякивающих нагрудными бляхами и околышами фуражек, бородатых купцов в хромовых сапогах, с цепями брелоков, висящими из всех карманов и карманчиков, с маслеными глазками, с пальцами, пахнущими
Руки методично перебрасывали карты.
С картонок глядели безучастные лица древнего Таро. Принцы под деревьями. Монахи. Важные дамы. Короли. Лошадиные морды. Сидящие выжидательно собаки. Изгибающие спину гривастые львы с растопыренными когтями.
Знак огня. Знак судьбы. Знак удачи. Знак смерти. Знак…
Таро, Таро, не подведи.
Дети глядели как завороженные. Стояли как вкопанные.
— Двенадцатый апостол! Я выиграл!
Мадлен вскочила с полу. Дети завизжали. В мгновение ока негр выхватил из-за пояса холщовый мешок и, сцапав мальчишку, заломив ему ручонки за спину, затолкал его туда. Девочка попыталась улизнуть — он поймал ее за вылезшие из пучка смоляные волосы. Визг. Мадлен зажала уши. Публике было все равно. Публика в ночных клубах и не такое слыхала.
Девчонка даже не боролась. Мадлен запомнила ее остановившиеся раскосые, полные слез и страха глаза на тонком грациозном личике, прежде чем черный толстяк крепко завязал мешок веревкой. Изнутри, из мешка, слышался плач детей. Негр встряхнул мешок. Плач утих.
— Вот и все, красотка, — насмешливо бросил негр. — Ну, где твои двадцать тысяч монет? Я жду.
Мадлен выпрямилась. Она смотрела на него. Он смотрел на нее. Дети в мешке не ворочались. Казалось, там лежали угли. Или дрова.
Она взяла себя за подол платья и во второй раз за вечер медленно стала поднимать его вверх, задирать, обнажая щиколотки. Голени. Колени. Бедра. Женское средоточье. Низ живота. Живот. Вот он, живот Мадлен. Белое Солнце. Горячечный песок. Холодная Луна. Раскаленная пустыня. Серебряная планета в черноте ночи. Это ее танец живота. Неподвижный. Безмолвный.
И бывший татуировщик Воспитательного Дома, наглый негр, открыв рот, смотрел на свою работу, прямо в немигающий, огромный, раскинувшийся царским шатром в безлюдной степи, черный и синий, тщательно выколотый Третий Глаз, глядящий с живота Мадлен на безобразие и красоту мира.
Он опустил мешок на пол. Развязал. Дети выпрыгнули. Раскатились, как горох.
— Твоя взяла, — выхрипнул он. — Ну, здравствуй. Гора с горой не сходится. А тут… Богатая ты стала, гляжу.
— И ты тоже не ударил в грязь лицом.
— Зачем тебе дети?.. Родить, что ли, не можешь?..
— Не твое дело.
Негр подошел к ней и потрогал ее оголенный живот.
— Хорошая работа, — произнес он со вздохом. — Отличная работа. Это живопись. Здесь я себя превзошел. Хоть ты и вырывалась. И кусалась. Вот. До сих пор остался след. — Он показал ей запястье с белым шрамом. — Живешь в Пари?
— Да.
— А я вот все здесь никак не привыкну. Клуб держу, а дом… — Вздохнул. — А дома так и нет. Не построил. Хотел жить на берегу моря… океана… Живу в отелях… в самых лучших… плевал я на эту роскошь… — Гадливо сплюнул. — Денег полно, а ничего не хочу. Ничего. — Осклабился. — Так детей хочешь забрать? А если я не отдам? Они-то мне нужны. А тебе… к чему?.. такой холеной… У тебя жизнь жемчужная… парчовая… а мы пашем, как волы…
«Я тоже пашу свою пашню», - хотела сказать она и не смогла: рыдания перехватили горло. Она опустила платье. Синяя парча скользнула до полу, закрыв тайну Мадлен.
Она повернулась к негру и вышла из-под лестницы, из темноты, в шевеление людского безумия, в разводы табачного дыма, под красные вспышки все никак не гаснущей люстры.
Люди танцевали, обнимаясь. Это был медленный танец. Блюз. Синий танец, синий, как ее глаза. Надо закрыть глаза, чтобы не видели слезы в них. Больно. В очередной раз ей сделали больно. Ну ничего. Она переживет. Не такое переживали. В каком стиральном корыте простирают ее, как грязную портянку?!