Ночной карнавал
Шрифт:
Я целовала землянику родины, как твои губы, Владимир.
— Нравится?.. — детски спросил Таор. — Я счастлив.
Я обернула к нему перепачканное земляничной мякотью лицо, рванулась ближе, поцеловала его в черные, лиловые губы.
— Ты устал ехать через горы и пустыни на верблюде?.. Отдохни… Здесь, над хлевом, сеновал… Я постелю тебе рогожку… Привяжу верблюда…
Молодая повитуха, обмыв ребенка водой из медного таза, помыла мягкой губкой живот родильницы и грудь, взяла кричащего мальчика и поднесла к набухшей молоком груди матери.
— Не заботься о том, что я буду есть и где спать, — сказал черный принц, завороженно глядя на Мать. — Гляди, наш Бог кормится! Женщина — это еда… И питье… Все сразу… А ты кто, повитуха?.. Уж больно ты хороша… О, метет… Метет метелица… Заметает крыши, овины, стога, хлевы… Избы… Избы похожи на шапки… Шапки крестьян — на копны сена… Постели мне на сеновале, красавица… И приходи ко мне… Я не трону тебя… Ты будешь петь мне колыбельную, как маленькому сыну своему…
— У меня нет сына.
Земляничные слезы затекали мне в рот.
— Значит, будет, — радостно сказал Таор. — Хочешь, я буду его отцом?
Я не знала, где я. В храме Нострадам?.. В Палестине?.. В Рус?.. На земле?.. На небе…
— Разве на небесах рождаются дети, Таор?..
— Не плачь… Ну что ты так плачешь… Хочешь, поедем со мной на твою родину… Я довезу тебя… Ты сядешь на слона, а я на верблюда… Мы будем кормить их в дороге сеном и зерном… Хочешь?..
Он робко обнял меня и прижался губами к моей щеке в красных ягодных пятнах.
И я сказала ему, обнимая его:
— Идем на сеновал. Я раздену тебя, как младенца. Я воскурю ладан. Я натру тебя смирной. Я буду твоим золотым самородком. И ты будешь держать меня за руку. И нам обоим приснится сон. Сон о любви. Ведь она долготерпит. Не требует своего. Не ищет неправды.
— И сорадуется истине, — вышептал Четвертый волхв, прижимая меня к широкой черной груди, осеняя крестом, которого еще не знали люди, что встанет далеко впереди — в снежных, бескрайних, ночных полях.
Где я. Что со мной. В соборе? Нет. В снегах Рус? Отчего доски, доски, доски над моею головой?!
Колокола молчат.
Вы молчите долго. Век. Два. Три. Вам вырывали языки. Вас топили. Убивали. Расстреливали. Сжигали. Перетапливали на сохи и лемехи.
На дне великих и малых рек лежите вы: на дне Вохмы, Шексны, Двины, Усты, Волги, Невы, Сороти, Истры.
И святой Никола молится о вас.
А я?! Я исправно молюсь вот уже целый час у иконы Рождества: Божья Мать, спаси меня, спаси Владимира, дай нам счастье, дай нам родину! Отыми от нас чужбину! Отведи смерть, волчью тоску!
Дай нам вновь стать людьми!
Дай нам радость… радость… без радости человек — не человек… зверь…
Где я?! Услышь меня!
Не слышит. Спит после родов. Умаялась.
Когда у меня будут роды, Божья Мать?!
Черный принц Мангалурский сходит с иконы, арапчонок в тюрбане, лукавый и толстогубый, улыбается мне. Подсаживается ко мне. Рядом. Чую его тепло. Слышу его дыхание. Он берет мою руку. Поворачивает камнем к себе мой сапфировый перстень — подарок голубя на балу-маскараде в Опере.
— Гляди в камень, внутрь, — шепчет мне черный человек. — Увидишь невидимое. Познаешь все тайны. Только не кричи, если узнаешь ужасное. У тебя сердце сильное?
— Сильное, волхв, — отвечаю я ему не задумываясь. — Бей, не жалей. Давай сюда перстень. Ближе. Ничего не боюсь. После всего, что было…
Нет предела ужасу. Я еще не знала этого.
Я наклонилась над камнем. Грани заиграли. Снег с небес полетел сильнее, гуще, засыпал мои волосы, брови, черные кольца волос Таора, мохнатые горбы верблюдов, попоны слонов.
Синева раздвинулась, как женские ноги. Время сместилось слоями. Пространство засияло белизной, затем брызнуло грязью и кровью.
Я ухнула в пустой прогал и летела, как летит снег, и не за что было ухватиться руками, и не было под ногами опоры. Доски хоров разошлись, и я падала в дыру, прямо в пропасть. Спасенья не было.
— Эгей! Братва! Подсаживай его на броневик! Он сейчас скажет народу речь!
— Ре-е-ечь! Ре-е-ечь!
Вопили солдаты, матросы в бушлатах, мужики в испачканных осенней грязью онучах и ветхих лаптях, приземистые торговцы с лотками на груди, офицеры с перевязанными глазами и простреленными руками на перевязи, с загипсованными хромыми ногами, дымящие самосадом бородатые купцы, городовые с перехваченными крест-накрест белыми ремнями выпяченными животами. Вопили надсадно, оглушительно, не щадя ни глоток, ни легких. Исходили криком.
— Во-ождь!.. Во-о-о-о-ождь!.. Давай!.. Толкай вперед машину!..
— Покажи им всем кузькину мать!
— Забей насмерть всех, кто помешает нам! Мы разрушим все! И возведем все заново!
— Кто был нищ, станет богат!
— Кто был богат — того к позорному столбу!
— Да что там к столбу! Расстрелять!
— Рас-стре-лять!.. Рас-стре-лять!..
— Во-ождь!.. Жми, дави!.. Разбей врагов! Все вокруг враги!.. Мы с тобой!.. Мы не дадим тебя в обиду!..
Я расслышала в гуле голосов отчетливый крик:
— Расстрелять Кровавого Царя!.. И его выродков!.. Всех ублюдков его!.. К стенке!.. Проткнуть штыками!..
— Да что… поджарить их живьем! На сковороде! За все наши муки! За горе! За слезы! За голод! За Ходынку! За войну!
— Во-ождь! Издай приказ, чтобы их арестовать! Почему они до сих пор на свободе?!
Толпа колыхалась из стороны в сторону, как жухлая трава под ветром. Вокзал гудел гудками рядом. Тарахтели и громыхали железом поезда, подходили, отправлялись с воплями и пыхтеньем пара. Около вокзала стоял броневик, облепленный народом. Из месива толпы вытолкнули коротышку в кепчонке, кудлатого, небритого, с запавшими глазами, подняли его на руки, взгромоздили на броневик. Его штопанное пальтецо раздувал ветер. Мрачные тучи неслись по небу, обнимали шпили, купола, задевали краями о крыши. Беременели дождем, снегом. Поздняя осень. Холод. Мрак. И крики из тысячи грудей: