Ночной карнавал
Шрифт:
Она обернулась.
Она узнала это лицо в облаках. Это стройное, прямоспинное, широкоплечее тело, мощный торс в бугренье мышц, эти чуть раскосо посаженные, ярко-синие глаза, русые усы и бороду. Мужчина летел, как многие, нагим, и это обнаженное тело, столько раз целованное ею, сколько обернулась Земля вокруг светила за много, много веков…
— Владимир! Владимир! Я здесь!
Князь летел, глядя вдаль и вперед, перед собой. Он, казалось, отодвигал клубящиеся тучи руками.
— Владимир! Возьми меня с собой! Не оставляй
Он не видел ее. Он летел, не оборачиваясь на ее истошный крик.
— Волхв! — Она затрясла Каспара за атласный рукав. В припадке отчаянья сорвала у него с головы тюрбан. Дернула его за бороду. — Беспомощный, несчастный старик! Соедини нас! Сделай так, чтобы я сейчас летела там… с ним!..
— Детонька, — сказал Каспар, стоя рядом с нею на коленях, плача, — этого я сделать не могу — слишком сильно всепожирающее Время. Твой час еще не пробил. Ты видела будущее. Я закрою твои глаза. Ты не должна больше видеть небо Суда. Ты — единственная из смертных, кто это лицезрел при жизни. Ты сподобилась такой чести за мучения свои.
— Мучаются только святые, — пробормотала Мадлен. — А я — блудница.
Старик положил ладонь ей на глаза.
Она перестала видеть тучи. Солнце. Летящих людей. Звезды. Вихренье вьюги.
Лишь лицо Владимира, Великого Князя, видела она внутри себя, во тьме внутреннего зренья — горящим сапфиром, сгустком золота, живым сиянием Луны в непроглядном мраке.
— Лицо любви, — пробормотала она, теряя разум, — лицо моей любви. Все искуплено тобою. За все тобою заплачено. Помолись за меня, Каспар, когда вернешься на верблюдах в родной дворец, в снежной и песчаной пустыне своей.
За стенами храма слышались вопли и стенания.
Кто она?.. Цесаревна?.. Княгиня?.. На коленях… Стоит и молится около нарисованной сцены из Евангелия… На картине — медный таз… чистая простыня… женщина лежит, держится за живот… орет младенчик на руках у старухи…
Где она?.. Там, снаружи, крики. Люди кричат. Голодный люд вопит. Пока она крестит лоб, народ воет, плачет, бьется головами об лед, о подмерзлый наст. Требует, просит. Хлеба! Хлеба дай голодным! Она здесь молится, одетая в нарядные, княжьи одежды, а там, во вьюге, в колющем веки и скулы буране, юродивый сидит, поджав под себя ноги, на снегу, копеечку просит. Что она медлит?! Зачем ей быть во тьме… не пора ли на свет?
Она поднялась с колен. Все платье разорвано. Теперь только выбросить. Зашить невозможно. Кто ее так отделал?.. Шутка ли сказать. Вот тебе ночная жизнь, ночнушка. Смутные виденья… клуб… карты… «двенадцать апостолов».. дети… негритянка, ее танец живота… груди-глаза… страшные, пронзающие душу навылет… пожар… Огонь?.. Кажется, кто-то хотел ее сжечь… кто?..
Врешь, матушка, старый князь хотел тебя спалить в срубе. За непослушание. За сопротивление его повеленьям высочайшим.
Ты бредишь,
Выбеги отсюда, из Нострадам. И беги домой, на рю Делавар, что есть силы. Чтоб только пятки сверкали. Авось тебя полицейские не изловят. Без авто — запросто загремишь в изодранном одеянии, растерзанная, в царапинах и порезах, в каталажку. Тебе никто не поверит, что ты Царица и Великая Княгиня. В желтый Дом отправят. В Дом, желтый, как твои давно не стриженные кудри.
Мадлен, шатаясь, ощупывая порванное платье на груди, собирая в комок клочки мотающейся ткани, вслепую пробралась к выходу. Вот она, тяжелая дверь. Не поддается. Ну, раз-два, взяли!.. Никак. С разбегу, что ли, одолеть ее?..
Она нажала, налегла всем телом. Скрип. Щель. Бьет свет. Это свет от фонаря, Мадлен. Не думай, сейчас не день. Нет еще. Ночь. Глубокая ночь.
Ночь после Страшного Суда.
Она криво усмехнулась алыми, роскошными губами. Увидела себя в дверном стекле. Ее красоте ничего не делается. Она как заколдованная. Ни усталости, ни старости. Ни смерти?! Каспар ей все показал. Дальше ехать уже некуда. Это был край. До края ей еще далеко. Ну, щель, расширяйся. Давай. Еще. Вот так. Можно вылезти. Бочком, втянув живот, вжавшись в притолоку. Как дверь открывает кюре? Каши она мало ела, что ли.
Она выпросталась, выскользнула на свет, как младенец из утробы матери, из тьмы Нострадам.
На улице мела метель. Вот так зима. Вот так весна. Весной в этом задрипанном Пари и не пахнет.
Да, Оледенение… Что ж, она закажет барону шубу из оленьих шкур. И шапку из канадских песцов. Пусь раскошеливается. Не впервой.
Она чуть не вскрикнула. Перед дверью собора стоял граф.
Он смотрел на нее, не мигая.
— Я знал, что ты здесь, Мадлен.
В руке он держал нож.
Она с усмешкой поглядела на нож, на Куто.
Знал бы ты, бедный Куто, где я была сейчас. Что я видела.
Я теперь, Куто, ничего не боюсь.
Я и раньше-то не боялась, а теперь и подавно.
Граф протянул нож ей и разлепил губы.
Удивленно, как пенье соловья в сугробах, слушала она его речь, и ей застилало глаза буранной вуалью.
— Вот тебе нож, — сказал хрипло граф и протянул нож ей, ткнул ей прямо в руки, чуть не порезав кожу. — Убей меня, Мадлен. Я не могу жить без любви твоей. Не могу.
Она взяла нож, замахнулась на него.
Лоскутья разорванного платья разъехались у нее на груди и животе, и Куто на мгновенье увидел ее всю, такую, какую знал и любил — розовые соски, смуглые ключицы, загоревшие под Солнцем Зеленолазой, Третий Глаз на пупке.
Свободной рукой она схватила махры парчи, запахиваясь. Будто стыдилась его, прежде бесстыдная.
Их глаза сошлись, как сходятся клинки.
Она бросила нож в сторону. Он упал на лед со звоном.
Они молча, неистово обнялись.