Ночной карнавал

Крюкова Елена Николаевна

— А ты, баба, сгинь!.. Чё под ногами валандаешься?!.. Только дерьмо уничтожать мешаешь… К оружию, граждане хорошие!.. Убьем старый мир!.. Родим новый!..

— А родилка-то у тебя в порядке, родильщик?!..

— Заткни ему рот тряпкой!.. Пускай помолчит, пока буркалы не повыдавили!..

Жизнь. Жизнь. Это тоже, Магдалина, жизнь.

Это твоя жизнь там, когда тебя там уже не было; но ты закрой глаза и представь, что ты там и что все это происходит с тобой. Весело?!

Веселее не бывает, Бог. Что ж ты мне подсунул Эроп, Бог?! Там-то тоже было не сладко. Скорее наоборот.

А чтобы ты сравнила две жизни. Жизнь на жизнь не приходится.

Жизнь вся состоит из страдания. Ясно тебе?!

Врешь, Бог! Из радости! Жизнь состоит из радости и счастья! Только не каждый может его сам родить!

Я — могу!

Можешь?! Гляди! Гляди в оба!

Оратора, распинавшегося на наспех сколоченной из разломанных стульев и столов деревянной трибуне, стащили вниз, на землю, в грязь, и теперь нещадно били, страшно, уложив лицом в схваченную ледком лужу, и живое лицо, ударяемое сапогами и каблуками, чувствовало под щекой нежный хрусталь зазимка, и ребра хрустели, ломаясь, и народ бил не останавливаясь, бил до смерти, бил до конца. Бил, чтобы убить.

Человек, осмелившийся сказать неверное слово перед оголтелой толпой, уже не дергался, не хрипел. Он понял все. Он умер прежде гибели.

Мужик в наваксенных сапогах перевернул тело носком сапога на спину.

— Готов! — удовлетворенно, сыто крикнул мужик. — А чтоб другим неповадно было, как нас обманывать! Нас! Народ!

Народ отхлынул от ненужного теперь, не востребующего ярости трупа, и загудел, ища новую жертву.

Народу всегда нужен виновный, Мадлен. Всегда. Если его нет, виноватого — его надо создать. Найти. Слепить — из чего хочешь: из снега, грязи, глины, ржавчины, сухих веток краснотала, сколотить из досок разрушенного для баррикад сарая, согнуть из разобранных, во имя крушения, железных рельсов. Сотворить и оживить. И это будет цель. Существо, на коем можно выместить зло. Месть требует, чтобы на живом нарисовали мишень. Пали в белый свет, как в копеечку! От тебя не убудет. Ты, народ, всегда прав.

А именем твоим — кто будет прикрываться?!

Я тоже народ. Я, Магдалина, тоже народ. Я великий и нежный, добрый и сильный горячею кровью народ. Я крещеный; я неученый; я ряженый и роженый; я любящий и любимый; я простой, как чугун с похлебкой, и я глубокий, как бездонный колодец с черной водой, как светлое озеро в лесах без дна, а на дне застыл потопленный град, и в звездную ночь со дна поднимаются золотые купола, светят сквозь водную толщу кресты, слышны звоны колоколов в непроглядной лесной тьме, и до ясных звезд доходят они, — народ.

Что же со мной сделали?!

Что, кто это все содеял с тобой, мой народ?!

Я всех назову поименно. За весь наш Ад, опущенный на землю, прямо на наши головы, на наши мечущиеся по осенней грязи, меж серых туч и черных снегов, жалкие живые тела, — я сабли и шашки рвану наголо! За всех матерей и вдов! За всех отцов и сирот! За всех потопленных! Расстрелянных! Скорчившихся навеки под пыткой! Сожженных! Замурованных заживо в кирпичных кладках! За глотки, залитые расплавленным свинцом! За облитых водой на морозе и так застывших — изваяниями боли! За проткнутых штыками насквозь! За повешенных на березах и дощатых, посреди села врытых виселицах! За Лелю! Лешу! Тату! Нику! Алю! Стасю! Русю!

За Рус, за матушку мою, идущую вдоль по рынку в искусно подшитых валеночках, с румяными на морозе щеками, шепчущую мне на ухо:

«А петушка-леденчика тебе, моя Линушка, купить?..»

— Зачем вы его замучали?!.. Пустите!.. Пустите, я хочу его оживить!..

Глупая Мадлен. Ты же здесь чужая. Ты же даже язык забыла. Ну что ты пробираешься к нему, к мертвому, избитому телу — живого места на нем нет, одни кровоподтеки и синяки, — в своих нарядах от лучших кутюрье, от Андрэ и Симона, от Пьера Коко и госпожи Шанель, и в вечных, бездарных, позолоченных, как конфетка в плохой обертке, туфлишках от Дюпле, в кружевцах и вызывающе пушистых горжетках, — здесь давно уже не носят таких нарядов, здесь о них и слыхом не слыхивали, это же иной люд, иной мир, тебя возненавидят, сотрут в порошок, — ты существо чужой, ненавистной, вредной, дьявольской, богатой жизни, а богатых надо уничтожать!.. как блох!.. как вшей!.. как червей, перешибать лопатой, ежели вскапываешь сырую землю, родной чернозем!.. — куда ты, девушка, куда выпялилась, эта закуска, пополам с грязью и кровью, прослоенная осенней палой листвой, политая подливкой дождей, посыпанная солью снегов, не для твоего

пухлогубого алого ротика, — эх, слащавка, а тут ведь жизнь иная идет, откуда ты свалилась, тебя сейчас задавят, испинают, искалечат, забьют… тебя тоже убьют!.. прочь!.. отойди, девка, жить надоело?!.. — но ты идешь, идешь, пробираешься сквозь урчащую, промозглую толпу в отсырелых ватниках и фуфайках, в робах и бушлатах, в болотниках и штормовках, расталкиваешь людей локтями, и вот ты уже на коленях перед убитым, ты встаешь на колени перед умершим, и ты, дура, хочешь его воскресить, ты трогаешь ладонями застылое лицо, ты гладишь бездыханную грудь, ты расстегиваешь рубаху на груди и мнешь ребра, там, где должно биться сердце, о, неужели оно не забьется никогда больше?!.. — а ведь это один человек, Мадлен, всего лишь один жалкий, маленький человечек из сотен, из тысяч, из миллионов, он всего лишь хотел забраться на высокую трибуну и прокричать с нее народу правду, потому что с возвышения далеко видно, хорошо слышно, он думал, что его увидят и услышат все, весь родной народ, — а народ слеп, а народ глух, а народ стащил его с высоты и распял на грязной земле, и убил его родной народ, не пощадил, да ведь и Христа народ убил, о чем же тут печалиться — ну, убил и убил, эка невидаль!.. велико горе на страшном просторе!.. Оживляй не оживляй его, девушка, — время летит, иные дела ждут! Важные! Безотложные! А ты тут с каким-то людским огрызком возишься… Эк, жалостливая какая!.. Как Магдалина… та, что за Иисусом пешком пошла… А одета-то как, не по-нашему, вся в кружавчиках, в меховинках чудных… в туфлишках золотеньких… мы такие только на картинках видали, на лубках… Брось его, красотка!.. Не возись… Неровен час, и тебя… так же… Ни любовь, ни жалость сейчас выказывать не след…

Ты стоишь около мертвого тела на коленях. Ты оплакиваешь его.

Снег летит, запутывается у тебя в золотых волосах.

А доски, а грязные, пробитые пулями доски замызганной трибуны… вот они валяются, близ его рук и ног. Из досок торчат гвозди. Господи, какие острые гвозди!.. Погоди… они, родные люди, будут загонять их тебе под ногти… вбивать в растопыренные ладони…

— Эх, ну баба и убивается!..

— Плачет-то как… головою бьется…

— Башка-ить у ней какая… ровно раззолоченна мочалка, Кострома… как для чучела… щас сжечь, на Масленицу…

Она наклоняется. Ее лоб касается его неподвижных ступней. Босые. Уже и сапоги успели стащить. Украли. Сейчас, в людской свалке, все сгодится, что плохо лежит. Кладет руки на его грудь. Берет его руку, целует. Прижимается щекою к его голени. Штанина задрана. Кожа бледная, пестрящая царапинами, синяками. Она гладит избитые клочки плоти, нежно прикасается губами. Я крещу тебя губами, человек; я благословляю твою мученическую смерть. Я поминаю тебя во всех отныне молитвах своих. А сейчас я просто люблю тебя. Я люблю тебя и плачу по тебе.

Я люблю тебя, оплакиваю тебя и помню тебя.

Слезы текли по ее перепачканным грязью и сажей щекам, падали на мертвую грудь, на худые мертвые ноги в порванных штанах, на кисти мертвых рук в порезах и шрамах.

И сияло, сияло ее прекрасное лицо, улыбалось, светилось сквозь слезы, и сама она была Солнцем — в грязи и мраке, надеждой — во тьме безнадеги, упованной, немыслимой радостью — в море тоски и горя, в черном, диком колыханье толпы.

И народ собирался вокруг кучно, толпился, затихал, глядел на ее слезы, на беднягу, забитого на площади за неловкое прилюдное слово, на золотые распущенные, вьющиеся по ветру волосы и синие глаза плачущей, невесть откуда взяшейся, явившейся с небес единственно затем, чтобы опуститься на колени перед казненным, обнять его нежными живыми руками, склониться перед ним в земном поклоне, заплакать над ним.

……… - Ну что, Мадлен?.. Перестань плакать… Все это еще будет. А пока радоваться надо. Видишь, Господь наш родился. Оботри слезы. Кто бы так заплакал над тобой.

Волхв Каспар протянул руку и отер соленую влагу с ее щек.

Она всхлипнула, сунула к глазам кулаки, высморкалась в подол парчового разорванного вдоль и поперек платья. Холодно здесь, в зиме. Хоть бы кто полушубок накинул.

Едва она подумала об этом, как Бальтазар совлек с себя тулуп, подаренный ему сердобольным пастухом, и набросил ей на плечи.