Ночной карнавал
Шрифт:
— Ты спишь, женщина. Мы все спим и видим сны. Ты должна раскрыться во сне полностью. Ты сбросишь оковы. Ты освободишься. Ты боишься многого. Освободись. Со мной и сейчас ты уже ничего не боишься. Ты не боишься стрелять, если тебе прикажут. Ты не боишься переплыть широкую и холодную реку, когда другие, пловцы-мужчины, сильнее тебя, боятся и не хотят. Ты не боишься, когда на званом обеде всех обносят вкусными блюдами, а мальчика для пробованья блюд нету при дворе, такую должность уже упразднили, и ты вынуждена пробовать все блюда сама: и отрава, подсыпанная в соседнюю плошку, обходит тебя стороной, настигая твою младшую сестру. Ты смелая. В тебе бродят соки и силы. Доверься людям, что содержат тебя из милости. Они не по приказу любят тебя. И будут любить еще больше, если ты уснешь. И увидишь сон. Самый главный сон твоей жизни. Спать! Спать!..
Он все прикасался к ее вздрагивающим плечам. К затылку. К лицу. Все заволакивало пеленой.
Проснется ли она?!
Она не знала. Рядом стонал граф, падающий в сон, как со скалы в бурную реку, бедный страдалец, хотевший убить ее, продолжавший глупо и беспощадно любить ее.
— У тебя будет задание, — услышала Мадлен, утопая в волнах властного сна, — ты должна будешь… должна…
Что она будет должна? Возможно ли, не заснув, догадаться об этом?!
А что, на Востоке все люди — маги-манипуляторы?.. как он ворожит… как трясется алый рубин на его тюрбане… Тюрбан — тюльпан… Тюрбан в алмазах, как тюльпан в росе… Откуда ушлый барон его похитил?! Что он там бормочет… про конюшни?!.. про тронный зал… про плац-парад… Она падает во время. Снова во время. Этот контрабандный восточный лунь, седой филин с насупленными бровями, толкает ее с обрыва, и она летит, ни за что не отвечая, ничего не желая. Куда?! Лучше остаться среди живых! Ты не умрешь. А мои любовники?! Я ведь за них тоже молюсь!
Твои любовники, о Царица, изысканны и неповторимы; и никто не сможет сравниться с ними, разве только…
.. и никто не сможет сравниться с ними, разве только гнедой конь, выпятивший грудь; разве только конь игреневый, черный с белой гривой и молочно-белесым хвостом; разве только серый в яблоках, так перебирающий ногами, когда он бежит по дороге, и три валдайских бубенца трясутся и вызванивают счастливую песню под дугой, и телега петляет и содрогается, и санный полоз тянется в кромешной белизне, и… — Господи, я ж еще не прибрана!.. А Гришка сейчас заявится. С минуты на минуту. Как я его приму?! Отказать надо было. Да не могу — вся любовью изойду, так его желаю, возмечтаю о нем.
— Девки!.. Живо платье мне!..
— С мишурою, Царица?..
— Дуры!.. Ночное. Из тонкой газовой сетки, расшитой жемчугами. Чтобы все телеса видать было насквозь. Прозрачное. Мое любимое. Потешно мне в нем перед аматером находиться. Он не знает, куда ему глаза девать от ужаса. От вожделенья…
— Что есть вожделенье, Ваше Величество?..
— У, курицы!.. Вожделенье к любимому и любящему тебя существу — самое наисияющее светило из всех природных; оно светит века и не гаснет; сей родник бьет из недр человеческого существа и не сякнет. Напяливайте!
Девки послушно натянули на меня черную сеть с крепко притороченными, величиной с фасолину, розовыми жемчужинами. Одна жемчужина оказалась аккурат напротив пупка. Я хохотнула.
— Гляньте, Фекла, Федора, — инда волчий глаз светится в лесной тьме. Гришка в восторг ввергнется. Захочет меня сюда, в пуп, расцеловать. Ну и дам же я ему. Пущай целует. Хоть целый век. Не жалко!
Я хлопнула в ладоши.
— Зефиру на подносах!.. Напитков сладких!.. Вина из аглицких подвалов, что привезли на быстрых конях послы, много монет взяли за единую бутыль, будь зелье неладно… рюмки не забудьте!.. И веер, веер мой положите на край подноса!.. авось, ежели жара доймет, обмахнусь, душу прохладою утешу…
Девки зашустрили, забегали, запрыгали, заквохтали. Курицы они и есть курицы. Баба отроду на курицу походит. И приседает, как она, и крыльями пыль метет, и клекочет усердно да бестолково. Глядишь, и яичко снесет. Какая — пестрое, грязное, в ошметках дерьма, а какая — и золотое… из сказки.
— А теперь прочь! Вон отсюда! Отдохнуть перед свиданьем желаю.
Девки захлопали крыльями, исчезли, попрятались, посыпавшись с насеста.
Я закрыла глаза. Руки мои блуждали по моему телу, облаченному в тонко вывязанную черную сеть. Я большая белая рыба, пойманная для изысканного стола. Меня взрежут острым ножом. Губы мои изогнулись в сладострастной улыбке. Острее того ножа нет; пронзительнее; любовнее; беспощаднее; ненасытнее. Он готов резать и резать меня, как спелую дыню; втыкаться и втыкаться в меня, как в белое, жирное масло.
Ты мягкая как масло, говорил мне Гришка. Я беру тебя руками, вдавливаю в тебя железное и жесткое тело свое, и ты плавишься и подаешься под моей плотью; и я придаю тебе такую форму, какую хочу; и ты принимаешь очертанья, коих вожделею. Женщина — сосуд, куда вливается желанье мужчины. И такую, каковой мужик хочет видеть возлюбленную свою на ложе, он и любит ее сильнее всего.
Дверь скрипнула. Я вздрогнула, и все малые волосенки на мне встали дыбом: я задрожала от одного его присутствия, от духа и запаха, пахнувшего на меня мужицкой победной волной; от острого желания, враз обуявшего меня.
— Царица!.. — раздался призывный, прерывающийся шепот. До ноздрей моих донесся аромат заморского табака, сладкого вина, выпитого для храбрости перед явлением предо мною. — Я здесь!.. Соизволь обернуться… соблаговоли обратить Царственное вниманье на покорного раба твоего…
В противовес робким, пластающимся предо мною на брюхе словесам голос, произносящий их, был насыщен клокочущей силой, властностью, плохо скрываемой страстью. Я, не открывая очей, протянула руки.
— Иди сюда, — выдохнула я, — иди ко мне. Таково соскучилась я!..
Запах вина и табака почуялся ближе, и вот уже желанное лицо легло на лицо мое, вжалось в него, щека к щеке, скула к скуле, и сильные руки обняли, прожигая тонкую сеть, тело мое, провели горящими щетками по высоко поднявшимся в задыханье грудям, обхватили тонкую талию под узлами черной сети, и жемчужина больно впилась в бок, под ребро, прижатая мужскою ладонью; и рот, дергающийся, пылающий, колючий — нарошно велю я ему: Гришка, не брей усов, когда назначу явиться ко мне!.. — нашел мой открытый навстречу, как струе воды в пустыне, жаждущий рот, и губы захватили мои, вобрали в себя, и я потеряла сознанье себя: кто я, и где я, и что деется со мною, — через уста человека одна душа входит в другую, два сердца бьются вместе; а что есть уста сахарные?.. — бренная плоть одна, только и всего. А таковые чудеса творит.
— О!.. — застонала я, отрываясь от Гришкиных уст. — Сладко целуешь ты!.. Но не спеши. Погляди, я в сетке какой!.. Смешно тебе?.. Желаешь ты меня в одеянье сем?..
Возлюбленный, отодвинувшись от меня, чтобы лучше рассмотреть, с любопытством и насмешливой улыбкой — о, сколько детской робости и страха пряталось за бравадой, я знала одна!.. — трогая там и сям, исследовал искусно сплетенный из прочных нитей мой русалочий наряд.
— А если в таковом платье летом в купальню, Царица?.. А?.. Вот визгу-то начнется… Да бояр пригласить… До смерти не очухаются…