Ночной карнавал
Шрифт:
Он пошло подмигнул графу.
Тот передернулся и отвернулся.
Охранник накинул графу на плечи пальто с бобровым воротником.
— Модное, — вздохнул барон, заматывая шарф вокруг горла. — И когда вы все успеваете?.. Впрочем, у вас же есть невеста. — Он глянул на графа изучающе. — Вы еще не расторгли помолвку? Не краснейте, это ни к чему. Мы не школьники. Да и Мадлен все понимает. Мадлен, брысь в ванную! Быстро! Душ, чай… и вперед!.. Гхош, а вы можете идти. Ступайте. Вы непревзойденны. Если вы нам понадобитесь, я найду вас опять. По этому же адресу?..
Волхв не глядел на клочок бумаги, подсунутый ему под нос бароном. Он глядел на Мадлен, идущую в ванную комнату, на ее золотой, в завитках, затылок.
Она встала в дверном проеме, обернулась, поглядела волхву в глаза.
«Прощай, Каспар. До свиданья там. На Страшном Суде.»
«Как знать? Может, свидимся еще.»
«Я буду молиться за тебя. И здесь, на чужбине. И в Рус. Если вернусь.»
«Вернешься. Не торопись. Дай жизни течь, как она течет. Дай дороге самой о себе заботиться.»
«А ты заботился о своей Дороге?.. Там, в пустыне, под ветром, песком и снегом?.. Под сияньем огромной синей, в полнеба, Звезды?..»
«Нет. Не заботился. Просто ехал и шел. И верблюды звенели колокольцами. И Бальтазар раскачивался верхом на слоне и пел заунывную песню. И Мельхиор пел о том, как в тайге он сразился с медведем. А я смотрел на Звезду. Она была синяя. Синяя, как твой глаз. И у нее, как твои волосы, были золотые лучи. Они брызгали в разные стороны, и я смеялся и пел от счастья видеть ее. Вот и все.»
«И все?..»
«Никогда не старайся. Старание погубит счастье. Ты поставила себе много целей и задач. Ты хотела разбогатеть. Ты хотела победить. Ты хотела, чтобы любили тебя. Ты хотела достигнуть вершин той жизни, которой живут все. Бесполезно. Живи свой жизнью. Люби сама. Иди по богатству, как по сырому речному песку, попирай его босыми ногами. Иди прямо на людей, сквозь людей, над людьми, не переставая их любить. И тогда Бог благословит храбрость твою.»
«Скажи мне…»
«Времени больше нет. Иди. Мойся. Встань под струями воды. Обнажись. Вода смоет все. Всю грязь. Всю черноту. Всю ложь. Выходи к людям чистая, свежая. Светлая.»
На миг ей показалось: это Гри-Гри рядом с ней.
И Аля идет, шурша шлейфом, из гостиной.
И Ника поднимает бокал с вином «медвежья кровь» за ее здоровье.
И сестры здесь. И братец Алексей. И ничто не умерло. И все живы.
«Иди! Не медли!»
Она повернулась и побежала по коридору. Ее босые ноги впечатывались в паркет.
Запястья болели и ныли. Все вертелось перед ее глазами: Куто, столб с вязанками хвороста, колокола в Нострадам, седой Каспар, барон, защелкивающий наручники на ее руках… Ванная. Бассейн. Набрать воды. Окунуться по шею. Как в купель.
Как в ту… крестильную… купель… где она сидела века назад… в медную огромную лохань… и священник польет на затылок воды, и воздымет над ней длинный деревянный крест, и пропоет гудящим басом: «Аллилуия, аллилуия… Осанна в вышних… На земле мир, в человецех…»
—.. благоволение, — сказала она самой себе на родном языке и открыла кран с кипятком. Горячая вода быстро заполняла резервуар. Малахитовые плиты призрачно отсвечивали крокодиловой зеленью сквозь колеблющуюся толщу воды. Стоп, горячая! Холодненькой разбавлю. Вот и холодная, ледяная. Как снега. Там… в лесах… где деревенский храм… где затеряна в сугробах чернобревенная банька… о, там бы сейчас помыться… Там — волшебная вода… Там в шайках русалки играют… Там из ковша на плечи льется любовь, одна любовь… шелковая вода, ласковая, как Твои руки, как Твои губы, любимый… О Князь… не дай мне погибнуть так просто… и я не дам тебе умереть… убежим отсюда… возьми меня с собою, сядем на все что угодно, на авто, на поезд, помчимся на всех перекладных, полетим на аэропланах… я не боюсь высоты… пусть мы упадем, разобьемся, но вместе… и мы долетим… доплывем, доползем… до того леса… до сугробов… до той черной баньки с липовыми шайками, с дубовыми полками… с вениками из пихтовых веток… ты их ошпаришь кипятком, и они потеряют свою колючесть, станут мягче ребячьих ладошек… и ты будешь гладить мне пихтой грудь, плечи, живот… гладить душу мою, истосковавшуюся по любви, исстрадавшуюся без любви…
— Мадлен! — Резкий голос барона за дверью ванной заставил ее вздрогнуть, как от удара током. — Вы долго еще будете возиться?! Время — деньги!
Она неподвижно лежала в бассейне в клубах пара, и ее синие глаза остановились, напряженно глядя внутрь себя.
— Вы поедете с мокрыми волосами! Без чая!
Она приподнялась. Вода голубым парчовым потоком скользнула с ее тела, обнажая всю его гладкость и прелесть.
— Я поеду, попив чаю! И высушив волосы! Я не ваша рабыня!
Она выскочила из водоема и яростно, царапая чуть не до крови кожу, стала растираться махровым полотенцем.
За дверью раздался смех. Искренний, раскатистый, безостановочный.
Барон смеялся взахлеб.
Сколько гордости в глупых людях. Сколько заносчивости в уже ощипанной курице.
Барон научил ее стрелять.
Барон научил ее хорошо стрелять; она родилась понятливой и цепкой, и ее ловкие руки, столь умелые в любви, целились, не дрожа, и прищуренный глаз безошибочно выбирал точку поражения, и барон обучил ее стрелять и с колена, и навскидку, и лежа, и из-за укрытия, и еще много всяких других способов убийства показал он ей; она решила стать примерной ученицей — и стала. Через неделю упорных занятий на одном из закрытых военных полигонов Пари, куда барон допускался не просто так — с распростертыми объятиями, Мадлен выбивала сто очков из ста, как заправский стрелок. «Снайпером так быстро вам не стать, но в ближайшем будущем я вам эту карьеру гарантирую». И улыбка, опять эта улыбка, наполовину скрытая в темной бороде, как нож в стоге сена.
Кто же он все-таки такой, Мадлен?.. Кто он такой?.. Его баронский титул, искусное прикрытие, уже не мог обмануть Мадлен. Барон принадлежал к сильным мира сего. Он мог сделать по жизни все что угодно — все было бы оправдано. Но он, осторожный, расчетливый, вел себя прилично. Куто в сравнении с ним выглядел бесчинствующим повесой.
Настал день их с Куто отъезда в Перигор. Мадлен уложила чемоданы. Она набивала чемоданы разным дорогим тряпьем — замшей, кожей, бархатом, шелком, — зная, что танцевать среди крестьян она будет в коротком шерстяном платье с короткими рукавами и с большим вырезом на груди и спине. Танец — это тоже работа. До седьмого пота. С нее льет в три ручья, когда она танцует. Зачем ей все эти опостылевшие наряды? Граф вызвался донести любую поклажу. «Бери красивую одежду, Мадлен, бери, ты должна быть красивее всех в этом бедламе». Она смеялась. «Никуда мне не деться от тебя в жизни, Куто. Мы же уже попрощались с тобой в Венециа. Зачем ты опять ко мне пристал?..» Они хохотали оба. Куто — весело: птичка снова билась в его руках. Она — горько: хорошо, что она внезапно научилась стрелять. Теперь, в случае чего, она сможет и дать отпор, и напугать сама, если надо. И побороться за свою жизнь — так ли уж ей нужна она?
Барон отвез их на вокзал Сен-Сезар в новом, темно-синем, как кит финвал, блестящем авто. С оглушительным клаксоном; с огромными круглыми фарами, похожими на стрекозиные фасеточные глаза. «Последняя модель. Оцените!» Граф и Мадлен покрутили головами, изображая восхищение. На вокзале густо и пряно пахло мазутом, гарью, паровозным дымом, сажа забивала рот и горло. Из буфета доносился приторный аромат свежеиспеченных вафель и безе. Провожающие и отъезжающие обнимались, шумно, смачно целовались, плакали; подвыпившая парочка, с бумажными стаканчиками и бутылкой шампанского в руках, беззастенчиво, на весь перрон хохотала, глотая пенистое шампанское, кидаясь друг другу на грудь. Мадлен поглядела на них. Ну да, это она и Лурд тогда. Давным-давно. Когда они были детьми, а вокзал Сен-Сезар казался им началом чудес в дальних странствиях.