Ночной карнавал
Шрифт:
Мадлен навела револьвер. Набрала в грудь воздуху.
Ее палец ощущал живую, подающуюся под пальцем, холодную ягодку собачки.
Спина покрылась испариной. Волосы встали дыбом надо лбом.
И тут случилось непредвиденное.
Брюнетка обернулась. Да так резко, что волосы взвились и хлестнули ее черным водопадом по голой спине.
Она почувствовала опасность.
И Мадлен чуть не закричала.
Кази! Это и вправду была Кази!
«Кази!» — крикнула она беззвучно, одними губами.
Револьвер затрясся в ее руке. Кровь застучала в голове бешено, громко, резко, страстно, будто тысячи барабанов забили в темя изнутри. О Кази, ну ты и дура. Что же ты совершила такого. А ничего. Должно быть, то же, что и она. Нанялась неудачливой авантюристкой к чудовищу, наподобье барона. И где-то крупно прокололась. Напортачила. Безупречных людей нет. Все в чем-то виноваты. Вина вине рознь. За провинность журят; за провинность убивают. О Кази, каких же дров ты наломала. Давай я соберу их в поленницу. Я помогу тебе. Я не оставлю тебя.
Она смотрит на меня. Она видит меня сквозь стекло окна. Она бегает глазами вдоль перекрестья рамы. Она чувствует. Она не хочет.
Она не знает, что это я.
Стреляй, Мадлен! Дура! Стреляй! Если не нажмешь на курок, секунду спустя его нажмет тот, кто стоит за дверью ванной халабуды! И он попадет не в сердце тебе! А между ребер! Так, чтоб ты помучилась вволюшку! Всласть! Покорчилась на кафельном полу, поцарапала ногтями край чугунной ванны на кованых тигриных лапах! Кто-то, наслаждаясь, поглядит на твою смерть. А может, и недовольно. А скорей всего, равнодушно. Или вообще не поглядит. Вмажет тебе пулю в спину и уйдет, засунув в карман цивильного смокинга еще дымящийся револьвер. И вся недолга.
Но Кази! Кази! Зачем!
— Я не могу, — пробормотала Мадлен со стоном, — я не могу…
За дверью скрипнул пол. Это не Куто. Это он. Тот, кто ждет, совершишь ты поступок или не совершишь. Выполнишь ты приказ безоговорочно или…
А может, это Каспар!
Не оборачивайся. Если ты обернешься, тебе всадят пулю в лицо. Прямо в рожу. И хоронить тебя будут некрасивой. Размазанной. Распластанной по блюду, как цыпленок табака. Никакой врач не сошьет обтрепанные красные лохмотья. Оставь им свое лицо, Мадлен. Оставь. Но негоже, чтоб и в спину стреляли тоже. В спину — оно как-то позорно. Хорошо бы так: и в грудь, и в спину. Одновременно. И надежно. Тут уж почти наверняка без корчей обойдешься.
О чем она думает. Мысли вспыхивают и гаснут в доли мгновенья.
Время. Время, Мадлен. Ты теряешь время.
— Кази, прости…
Собачка чуть подалась. Еще. Еще. Ну, еще же, Мадлен, дрянь…
Как трудно, оказывается, убивать человека.
Его невозможно убить.
Есть же люди, которые делают это запросто. Ты не относишься к их числу.
Ты просто другая. Другая. Другая.
Рука уже не трясется. Давай!
И быстрее молнии Мадлен повернула револьвер дулом к себе и выстрелила, не понимая, что делает, не глядя, не сознавая, слыша только грохот выстрела и запоминая свое падение на белый кафельный пол ванной — неуклюжее, тяжелое, будто подстрелили медведя, и он повалился набок, не в силах встать на дыбы и устрашить охотника ревом и вскинутыми лапами.
Граф и Шри Гхош вбежали в ванную вместе.
Маг опустился на колени перед потерявшей сознанье Мадлен. Взял ее голову в руки.
Из ее простреленного бока текла кровь. Лилась по белоснежному кафелю, затекала под чугунные литые лапы старинной ванны.
— Я так и знал, что она сделает именно так, — медленно произнес маг, скорбно вглядываясь в лицо Мадлен с полукружьями почерневших век. — Я это предвидел. Но почему?.. Потому, что женщина?..
— Вы… здесь!.. — лепетал граф.
— Принесите лучше чистую простыню… порвите ее на бинты. И вместо спирта — бутыль коньяка. Это замечательно очистит рану.
— Она умрет?! — истерически закричал Куто.
— Нет, — покачал головой волхв. — Рана неопасна. Пока она будет лежать в забытьи и поправляться…
— Она может очнуться через минуту!.. Через…
— Я сделаю так, что она будет находиться в бессознании все то время, пока вы и я будем за ней ухаживать и вылечивать ее, — сурово сказал маг. — А когда она очнется, она не будет помнить выстрела. Все, что до выстрела и все, что после пробуждения, — да. Но сам момент выстрела изгладится из ее памяти.
— Ее память.. — Куто задохнулся. — Ее память и так достаточно изранена! И вы еще прикладываете к этому руку!
Маг печально улыбнулся.
— Если я не сделаю тот, о чем сказал вам, эта память убьет ее исподволь. Она будет не жилец в мире. Она, столь любящая жизнь…
— Кто вы?!
Крик Куто сотряс мраморные стены, кафельный пол и потолок.
— Я человек. Идите и делайте то, что я сказал вам.
Закусив в бессилии губу, чуть не плача, граф выбежал из ванной.
Маг держал лицо Мадлен в ладонях.
— Я догадался, девочка, — шептал он размеренно, — я догадался. Это была твоя подруга. Она тоже, как и ты, шла по лезвию ножа. И вы удержались обе. Ты поступила верно. И той на роду написано жить. И барону не в чем обвинить тебя. Ты сама себя уже наказала. Я все скажу барону. Я телеграфирую ему. Я напишу: «Она выстрелила и попала в себя. Вы плохо учили ее». Пусть ему будет стыдно. Спи, девочка. Спи. Ты проснешься не скоро. Я буду лечить тебя индийскими мазями. Тибетскими притираниями. У меня с собой есть чудодейственный бальзам из сока высокогорных трав. Они растут выше, чем стоят монастыри в Тибете, выше, чем сидят в позе лотоса аскеты, причащаясь звездного света, голые в страшный горный мороз. Ты во сне будешь пить отвар из трав, настой Будды, глотать из рюмки и набираться сил. Ты изопьешь великие силы земли. И ты будешь жить. Ты будешь жить и попадешь к себе, в свою страну. Чужбина одела тебя в платье с шипами. В роскошную шубу, изнутри расшитую иглами. Они вонзаются в тебя при слабом движении. Ты сбросишь одежды страдания. Ты создана для радости. Помни это. Вот это ты всегда помни.
Ворвался Куто с клочками рваных простыней, его лицо было залито слезами.
— Скорее, колдун, скорей! А вдруг она умрет!
— Вдруг ничего не бывает, мальчик. — со вздохом сказал старик. — Все предопределено. Все давно известно… там.
Он поднял руку вверх. Куто проследил за рукой.
Над головой мага тускло горела запотевшая лампа ванной.
………..я помню, я стояла у дворцового окна. Напротив меня сияло зеркало, и я поправляла на груди складки… прозрачные газовые рюши… шелковые ленточки, что привезли мне в подарок с Персидской Ярмарки в славном городе Варшаве, столице ляхов, про кою бают, что, мол, она красивее знаменитого эропского града Пари, — а вот бы в тот Пари мне скатать когда-нибудь!.. не пожалела бы лошадей!.. на перекладных согласна бы ехать, трястися… — ох, расчудесные ленточки… цвета зари, цвета лягушачьей кожи… к моему лику красотою приникают… из волос цветными ручьями струятся… и вот, я стояла так… вот здесь… у окна… и тут раздался выстрел… я слышала гром… при ясном закате, при чистом небе… Господи, что это… и ужасное жжение, будто сто пчел единовременно впились в меня, в мой живот… о, живот, средоточье женской жизни, моя плоть, мое чрево… боль… Адская боль…