Ночной карнавал
Шрифт:
Она поежилась, пробормотала: спасибо.
— Мы здесь побудем немного, — сказал Каспар, внимательно глядя на Мадлен. — С радостью взяли бы тебя с собой, в пустыню. Да ты не выживешь там. Тебе еще ой много лет надо играться. Кувыркаться. В снегу. В песке. На траве. С мужиками. Плясать на карнавалах. На маскарадах. Разучивать новые танцы. Подпрыгивать до потолка. Любоваться на себя в зеркала. Вилять хвостом. Бороться с ужасом. Подставлять грудь под выстрелы. Выпивать бокалы, где на дне — растворенный яд. Давать пощечины подлецам. Петь громкие неприличные песни. Лицедействовать на театре. Миловаться. Целоваться. Обманно
Мадлен куталась в тулуп. Молча глядела на Каспара. На седую, в завитках, летящую по вьюжному ветру бороду. На засыпанные снежной крупкой сурово сведенные брови.
— Ты еще не нагулялась, Мадлен! И мы знаем это. Потому и не похищаем тебя. Не взваливаем на верблюда. Где генерал, что спас тебя?.. Спит?.. Тебе не суждено сгореть. Тебе не суждено умереть от пули, хотя в тебя и выстрелят, и попадут. И ты упадешь на снег и закроешь глаза. Для других ты будешь мертва, да. Но не для себя. И не для Бога. Он-то не забудет, как ты была повитухой при Его родах. Он не забудет, как ты…
Подбородок волхва дрогнул, и Мадлен с удивлением увидела, как по смуглым сморщенным щекам медленно текут, пробираясь в зарослях белой заиндевелой бороды, маленькие, как мошкара, слезы.
—.. как ты оплакала Его, когда Он умер, избитый и распятый чужою толпой, в чужой стране, в грязи, на площади, на снегу. В твоей грязи. В твоей земле, Мадлен.
— Значит ли это, что Бог… — голос ее пресекся, — повторяется?.. Рождается не раз на свете?..
— Это значит, что мы, люди, повторяем Его; и мы несем, каждый, огонь Его; и мы своими судьбами и жизнями впечатываем Его лик в земную твердь и в твердь Небесную. Гляди, Мадлен!
Каспар повел рукой. Мадлен задрала голову. Под куполами, под сводами и башнями собора Нострадам поплыли облака. Они клубились, кучерявились, слоились, расходились в стороны, разрывались надвое, как рвется платок или завеса. Из-за облачных краев, из-за каемок туч брызгали ослепительные золотые лучи. Они веером, венцом вставали над черно-сизой облачной бурей. Лучи похожи на корону, Мадлен. Кого будут короновать?!
Она глядела не отрываясь. Такое можно увидеть лишь раз в жизни. Меж облаков появились цветные рваные пятна. О, да это разноцветные одежды развеваются; это люди летят по ветру, крутясь, переворачиваясь на лету, взмахивая отчаянно руками, и тряпки клубятся, заворачиваясь, расстилаясь, бия наотмашь бешеное пространство.
Люди летели! Они простирали руки. Они ходили в небесах колесом, цеплялись за прозрачные облачные края, пронзали живыми стрелами тел нагромождения грозовых туч. Рвались на ветру длинные косы женщин. Летели младенцы в люльках и корзинах, вываливаясь на лету, орали, раззявив красные рты, светясь в темноте неба красными тельцами. Летели старики. Они немощно дрожали руками и ногами. Бороды их тряс и трепал ураган. Боже, морщинистые, жалкие, иссохшие тела, выпившие жизнь до дна… Куда вы?! Летят молча. Лысины блестят в лунном ли, звездном ли свете.
И любовники летели тут же — они сплетались жаждущими, вожделеющими телами, они знали, что умрут, что ухнут сейчас в пропасть, откуда нет возврата, и напоследок, перед гибелью, спешили, в задыханье, в ужасе, насладиться друг другом, испить друга друга, обнять крепко, еще крепче, еще, вжаться друг в друга, влиться, — о любовь, не покинь
Лети и смотри! Расширив глаза! Раскинув руки! Лети по небу и гляди, как гибнет твой мир!
Как воскресают, встают из гробов те, погребенные века, тысячелетия назад!
О Мадлен, не дай сердцу выскочить из груди.
Не бойся. Тебе показывают сильный ветер. Тебе дают услышать Последнюю трубу, трубящую Земле отбой. Для тебя сместили времена, скомкали пространство, как смятую — после любви — ночную простыню. Тебе, шлюхе кружевного и хулиганского Пари, разворачивают драгоценный веер — все цвета радуги, все перья диковинных птиц, все души живые и мертвые, на деле пребывающие живыми. И ты видишь, что все живое. Что мертвого на Земле нет. Что все, казавшиеся мертвыми, взаправду живут: в другом мире, в распахнутом настежь пространстве.
В неведомом времени, куда войти дано сегодня ей.
А еще кому?! Кому на Земле дано туда войти при жизни?!
Неужели человек туда попадает лишь после смерти?!
Я так не хочу! Не хочу так, Господи!
Кто — счастливец?! Священники?! Художники?! Волхвы?! Цари?! Жрецы?!
Дети. Помнишь, Мадлен, откуда-то… эти слова: «БУДЬТЕ КАКЪ ДЪТИ, И ТОГДА ВОЙДЕТЕ ВЪ ЦАРСТВО НЪБЕСНОЕ».
А, да, это Руся читала тогда, в Ипполитовом Доме. Перед расстрелом.
Она сидела за столом, справа от Руси. Она запомнила, какое у Руси было тогда лицо — нежное, просвечивающее насквозь, как лепесток розы. Для розового варенья они собирали лепестки в саду, там, в Екатерининском дворце, в Петербурге. Руся. Руся! Неужели ты тоже летишь тут!
Она запрокинула голову. Каспар схватил и сжал ее руку.
Не бойся, Мадлен, если в потоке летящих тел ты увидишь себя.
Себя?! Что ты городишь, старый волхв! Я живая!
Тебе показывают то, что будет тысячи тысяч лет спустя. Ты увидишь всех, кого потеряла, кого любила. Кого любишь сейчас. Кого похоронила давно. Кто забыл тебя. Кого забыла ты. Они все пройдут перед тобою чередой. Крепись! Держи меня за руку!
Она уцепилась за руку Каспара.
Боже, охрани меня от злых сил! Кто это!
Мать летела на нее, раскинув руки. Она была в том самом полушубке, в котором они ходили в храм и встретили тогда Царский возок. Ноги ее, босые и тонкие, светились молочным светом. Голое лицо с впалыми щеками, с широко раскрытыми светлыми глазами летело прямо на Мадлен, и мать не узнавала ее, она не видела ее… не видела! Она, в ином времени, в другом пространстве, была слепа для нынешнего мира!
— Мама!.. Мама!.. — крикнула Мадлен.
Она не услышала своего голоса.
— Что кричишь, — прошептал волхв, горько сжимая ее руку, — она все равно не услышит тебя… Помолись за нее. Дай ей лететь, куда ее несет небесный ветер.