Ночной карнавал
Шрифт:
Ее подхватил незнакомец. Притиснул к груди. Она почуяла запах бурбона — самой крепкой водки, известной в Пари, напитка старых королей. Бурбон был крепче коньяка, крепче рома. Бутылка стоила очень дорого.
По карману же тебе, ловелас. Не жми меня к себе так сильно. Кости сломаешь.
Они медленно, призрачно, как в полусне, двигались по табачному залу в ленивом, бредовом танце, и время стекало, как мед с ложки, как смола с соснового ствола.
Они молчали. Музыка затемняла сознание. Заствляла содрогаться переливы мышц. Извивы сухожилий. Гнала кровь по кругу то медленнее, то быстрее, разжигая внутри тайный, медленно разгорающийся, страшный, тлеющий красным углем черный огонь.
Когда мужик, пахнущий бурбоном, уже приблизил губы к ее губам, готовясь поцеловась
Не успела Мадлен окончить танец с тем, кого она не видела — ее глаза были закрыты… она не хотела никого видеть… ни на что глядеть… — как ее подхватил новый кавалер; он был нежнее и настойчивее, чем прежние, он вертел Мадлен и крутил, он нашептывал ей на ухо слова пошлой, из века в век повторяющейся людской страсти, а она не слушала их, не слышала, и он вел ее в танце дальше, дальше, глубже вворачивая в колыханье морской толпы; о, я хочу утонуть с тобой!.. закружиться!.. уснуть и не проснуться!.. ты моя мечта!.. моя звезда!.. моя тайна… мое второе я…
Что он там бормочет?.. какая тайна… все давно уже раскрыто… в мире больше нет тайн… все известно… все давно умерло…
Она не открывала глаз. Музыка томила. Увлекала. Тянула за собой в бездну. Чьи-то руки опять подхватили ее. Ее?! Ее косное тело. Оно еще движется. Оно еще танцует. Оно еще дышит. В нем бьется жизнь. Но это мираж. Обман. Это видимость. Где ее жизнь?! Где осталась она, ее жизнь, Владимир?!.. Она не живет. Она передвигается. Ты моя жизнь. Ты мое все. С кем я?! Зачем я здесь?! Я должна быть с Тобой. Я с Тобой. И без Тебя. Чужие руки держат меня. Чужие губы впиваются в меня. Почему Ты не можешь взять меня с собой?! Почему я не могу уйти с Тобой?! Когда это будет… и будет ли?.. Надейся, жди, молись… Ее тело уже не может молиться. А душа?..
Чужие руки и губы выпили ее душу.
А может, она просто устала. И надо выспаться. Выспаться. Спать. Спать. Без просыпу. Много дней и ночей подряд. Она не высыпается. И ее ждет только ночная жизнь. Ночная. Днем она будет спать, ночью — жить. Владимир. Возьми меня отсюда. Я никогда не была девочкой. У меня не было детства. То детство, что у меня было, оно приснилось мне. Это был сон. Деревня. Мать. Зимние площади. Рус. Царь. Его Семья. Моя Семья. Кто мне это набормотал?! Наболтал… пока я металась в больном бреду по казенным кроватям чужбины?!
Новые, цепкие руки вырвали ее из объятий танцора, сжали ей плечи.
Она по-прежнему не открывала глаз. Качалась. Как под хмельком. Туда-сюда. Влево-вправо. Гибкий стебель. Хризантема. Отцвели уж давно хризантемы в саду. Откуда она знает эту чужую песню?!
— Мадлен, открой глаза! Мадлен!
Она открыла глаза.
Куто. Его лицо. Его перекошенный, закушенный, чтоб не закричать, рот. Его впалые, ввалившиеся щеки, худые торчащие кости скул.
— Привет.
— Ты… — Она не удивилась, не улыбнулась, не разгневалась. Она двигалась как во сне. — Ты будешь преследовать меня всю мою жизнь, Куто. Мы же простились с тобой. Зачем Бог опять подсовывает тебя мне?
— Затем, что Пари — очень маленький город, Мадлен. Я договорился с бароном полюбовно. Он не такой дурак, как тебе кажется. Мы с ним объединились. Мы соединили усилия и направили их против…
Он замолчал резко, будто ему перерезали горло. Осталась только музыка. Ленивый, томный блюз. Звуки изгибались, как змеи, вставшие на хвосты. Пары качались в полутьме и дыму, в сполохах таинственных огней. Слышались короткие смешки. Шепот висел в воздухе, как дым. На сцене появились обнаженные одалиски с перьями на головах. Женщины выделывали замысловатые па, садились на шпагат, вставали на руки. Человеческое тело зыбко, изменчиво, лукаво. Оно гнется, ломается, выжимается, как тряпка, выживает, высвечивается изнутри, как яркий лимон, лежащий на темно-синей ткани. Золото и синь. Цвета Мадлен. Цвета Рус: пшеница и небо. Васильки
— Против кого, Куто?
— Успокойся. Это не твоего ума дело.
Он прекрасно знает про Князя.
Господи, Мадлен, голову на отсечение себе дай, — это против Князя они оба пошли. Они куш не упустят. Они друг другу уже руки монетами умыли. Тридцать сребреников или тридцать тысяч сребреников — какая разница? А розовая вода все льется, льется из кратера. Та душистая вода, которую сливали на грязные руки первому прокуратору Иудеи. Ты, Мадлен, о нем ничего не знаешь, кроме двух-трех строчек из Евангелия, что бормотала иногда бедная Кази, придя к Мадлен в будуар под утро, забравшись на диван, в чем мать родила, и листая книгу, где брезжил хотя бы мираж спасения. Они жили в ужасе, да. И сейчас живут. Почему она не читает книг?! Почему ее сжигают страсти… много страстей, из которых не выбраться за просто так, и она тонет в них, захлебывается, пытается выплыть?!
Но есть же, есть Мир Иной.
Она чувствует это.
После встречи с Князем полог откинулся. Она увидела невидимое.
Только бы с Владимиром ничего не случилось.
А этот человек, танцующий с ней… Она спасла его. Она примчалась в Венециа; ее принес туда погибший рыжий Ангел — на спине, на крыльях, на загривке. Что ему еще надо? Он сам вернулся. Он пошел прямо в пасть зверя. И звери не загрызли друг друга. Не покусали. Смотри-ка, какие ласковые!.. Поняли друг друга. Или обманули. Скорей всего, это притворство барона. Барон держит всегда в уме сто ходов вперед. А графа легко купить. Он наивен и доверчив. О его заговоре знает уже весь Пари. Ей об этом говорили в постелях ее знатные любовники — люди, за которыми в оба следил барон.
— Я знаю, что вы задумали. Я тоже не лыком шита.
— Ты?.. Мадлен, не смеши меня… Мадлен… — Он зарылся носом в ее кудри, затрясся — то ли от еле сдерживаемого смеха, то ли от сдавленных рыданий. Если он и плакал, то понарошку. — Ты не тем занимаешься в жизни, Мадлен.
— А чем мне надо заниматься?.. По-твоему, кто я?..
— Ты?.. Если бы я был просто человеком… клерком, служащим, угольщиком… крестьянином… я бы на тебе женился. Сделал бы тебя хорошоей женой… матерью… ты выносливая… ты красавица… ты здоровая, как бывает здоровая и породистая лошадка… ты принесла бы мне отличных, здоровеньких ребятишек… Мыла бы посуду… стирала… варила бы обед… вязала, штопала… при этом не теряя красоты своей, всегда улыбаясь, смеясь, всегда бросаясь мне навстречу, когда б я приходил домой после работы, усталый, весь в саже… или в стружках… или перепачканный землей, навозом… или с запахом типографской краски… Я бы обнимал тебя крепко и выдыхал тебе в ухо: ну, здравствуй, женушка!.. вот и я… ты ждала меня?.. О да!.. — шептала бы ты, и мы бы сливались в объятии… заслуженном, долгом, счастливом…
— А почему мы не можем так сделать в жизни, Куто?..
Голос ее пресекся. Она зажмурилась и помотала головой, отгоняя горькое наваждение.
Танец продолжался. Музыка лилась зазывно и тягуче, обворачивая руки и ноги истомной пеленой, ломая кости и суставы, наполняя неудовлетворенным вожделением пустой сосуд сердца.
Куто сильнее прижал ее к себе. Она положила голову ему на плечо. Уткнулась лицом в его грудь. Она… плачет?.. Небывалое дело… Не плачь, Мадлен, это все пустое… Ты же знаешь, Мадлен: ты — мое воспоминание. Ты моя незабываемая радость. Но не надо сыпать на рану соль. Соль сыплют на охоте для оленей, чтобы они подходили и лизали ее. А в это время жестокий охотник из-за куста спускает курок. Не сыпь на рану соль! Повремени! Может, еще ничто не кончено. И все еще повторится. Ведь любовь повторяется, Мадлен. Я хочу, чтоб ты осталась воспоминанием, но у меня не получается. Не выходит. Я рядом с тобой. И я хочу тебя. Я хочу тебя страстно и неистово, с прежней силой, как когда-то, встарь, как там, у глупой старухи Лу, как на дрянном катерке на Зеленоглазой, как в Венециа, в отеле на берегу сияющей рассветной лагуны.