Ночной карнавал

Крюкова Елена Николаевна

— Я оставлю машину возле вашего дома, — пробормотал парень, пытаясь улыбнуться, поднимая от исцелованной руки Мадлен глаза, полные слез. — Я доберусь до своей каморки на попутном авто. Изловлю на углу. Здесь рядом Большой Бульвар. Он ведет из предместья прямо до Брюха Пари. Доеду. Не волнуйтесь. Так завтра мне можно приехать?..

— Приезжай, душа моя, конечно, приезжай, — ласково сказала Мадлен и еще раз взъерошила ежик его торчащих пламенных волос.

Наутро она узнала от барона, приехавшего к ней ни свет ни заря на вновь купленном авто, нервно курящего одну сигару за другой, что рыжий ронский парень разбился в лепешку вместе с водителем неопознанной машины на углу Большого Бульвара и Бульвара Капуцинок.

— Вы дадите мне новое задание?

Голос

Мадлен прозвучал чересчур сухо. Чуткое ухо барона уловило в голосе отвращение.

Не перегнул ли ты палку, сударь? Нельзя безнаказанно жать, жать и жать на педаль. И железо может взбунтоваться. Твоя красивая проститутка ничуть не устала. Она съездила в Венециа не зря. Об этом ясно говорят ее глаза, горящие июльским небесным светом. В глазах радость. Она тебе что-то подстроила, мужик. Что?! Разве она скажет. Ты и пытать ее будешь — не скажет. Она такая. Все эти чужестранки такие. Наверчивай им на шею хоть тысячу брильянтов — будут молчать. Хлещи плетьми, бей батогами — будут молчать. Жги пятки раскаленным металлом — будут молчать. Единственный выход — утопить такую упрямку с камнем на шее. Но эти, из Рус, живучие. Они могут под водой отвязать камень ледяными пальцами и всплыть. И глотнуть воздух. И закричать во всю мочь легких: «Спасите! Убили!» И поплыть к берегу, высоко, по-мужски, как крыльями, взмахивая руками.

Барон глядел на ее изумительное лицо сквозь табачный дым.

— Что вы делали в Венециа?

— Вас это очень заботит?

Не так. Надо действовать иначе. Заходить с другого бока.

— Да, заботит, моя киска. Я ведь отвечаю за вас. Вы дороже самой дорогой китайской вазы в моей коллекции. Вы стоите мне алмаза из сокровищницы иранского шаха. Я был у шаха в гостях и приобрел алмаз по случаю. Шах расщедрился. Я отвалил за него бешеные деньги. Такие вам и не снились. Деньги… миф. Но я их зарабатываю кровью. А ведь у меня еще жена… и не одна… и дети… от разных красивых женщин… не только от жены… и я обязан всем помогать. Обо всех заботиться. И денежно, и морально, и сердечно. — Он усмехнулся, затянулся. Выпустил дым. — И о вас тоже. О вас, быть может, более всех. Ибо вы даже не стоите денег, Мадлен. Вы бесценны. Поверьте.

Он сидел в кресле-качалке и курил, откидывая руку на черную, выточенную из древесины индийского железного дерева, ручку кресла, похожую на свернувшуюся в кольцо змею.

— Поверьте, что я не только хочу выкачать из вас соки. Я не зверь. Я не использую вас напропалую. Ваша работа измеряется всем этим, да, — он повел вокруг себя рукой с дымящей сигарой. — И все это стоит вашей работы.

— Я понимаю.

— И я понимаю, что ваша жизнь — это ваша жизнь. Я знаю свое место в вашей жизни, Мадлен. И все же мне кажется…

Он помедлил. Ссыпал пепел в пепельницу в виде опрокинутой на спинку черепахи, стоящую на столике красного дерева близ его колен.

Мадлен подошла к секретеру, отомкнула его, вынула из бара два бокала, бутылку старого бордоского. Откупорила бутыль; разлила вино в высокие узкие бокалы.

— Выпьем, барон? — Улыбнулась и поднесла бокал с темно-красной кровью ко рту.

Барон ответно приподнял бокал, зеркально, мертво отразил искреннюю и спокойную улыбку Мадлен:

— A votre sante!.. — Отпил вино, поставил бокал на красный гладкий столик, будто лодку — на красный закатный лед озера. — Не кажется ли вам, милая девушка, что настало время снять запрет, вами наложенный на разговоры о вас? Вы запретили мне интересоваться вами. Но я живой человек. И я хочу знать о вас.

— Кто много знает, скоро состарится.

— Не шутите зло. Я с вами говорю искренне.

Ах ты, хитрая бестия. Ни грана искренности нет в твоей улыбке, блестящей вставными зубами, сделанными у знаменитых дантистов Пари. Блести зубом, блести. Все равно я тебя перехитрю.

— Что вы хотите знать обо мне? Все?

— Я не исповедник. И не следователь.

— Но хотите быть и тем, и другим.

— Не передергивайте, Мадлен, прошу вас. Это некрасиво. Учитесь такту. Поведению в обществе. Вы как были грубиянкой, так и остались. — Он отпил еще вина, развалился в кресле, искусно имитируя отдохновение и интимность. —

Сегодня меня беспокоит только ваша внезапная поездка в Венециа, которую я вам так с ходу, глупо разрешил. И даже авто подарил. О, бедный Жорж. — Мадлен вздернула голову, услышав имя погибшего шофера. — Поговорим о Венециа, Мадлен. Настало время. Вы думаете, я не в курсе, какого черта вы мотались туда?

Это ловушка, Мадлен. Спокойней.

Она изобразила одну из самых обвораживающих своих улыбок и потянулась к бокалу.

— Вам не понравилось, что я веселилась в Венециа на карнавале?

— Вы не могли дождаться карнавала здесь, в Пари? Мадлен, не морочьте мне голову. Я стреляный воробей. И на мякине меня не проведешь. Мадлен. — Черкасофф бросил окурок в пепельницу. Его темные, острые, как два заточенных камня, глаза впились в Мадлен. — Не увиливайте. Женщины это умеют, я знаю. И ни у кого так великолепно не получается, как у вас. Отвечайте: с кем вы виделись в Венециа? Учтите, я знаю это. Я хочу, чтобы вы сами сказали мне об этом.

— Это… — она, продолжая улыбаться, чарующе, неловко, как девочка, смутилась, — ну, степень доверия… тоже входит в мою оплату?..

— Всенепременнейше. И рекомендую не забывать об этом.

— А если я не отвечу?.. Оставайтесь при своем знании. Меня-то это не волнует.

Так, барон, ты зарулил не туда. Здесь идет большая волна. Ложись на другой галс.

— Мадлен, — голос Черкасоффа упал до шепота. Бордоское бросилось ему в голову. Щеки его зарумянились, он рывком поднялся с кресла и приблизился к стоящей у столика Мадлен, допивающей вино из бокала, закинув голову так, что золото кудрей щекотало ей голые, в низком вырезе платья, лопатки. — Вы не допускали никогда, что вы можете меня волновать?..

— Да, вы сильно волнуетесь, как бы я не объела вас.

— Я не об этом. — Он нежно взял ее руку. — Волновать… как женщина?.. как белокурая Лилит… праматерь Ева… как глупая маленькая девочка, попавшая в переплет… как человек… с душой, с сердцем, с тайной, со страданием…

— А вот это запрещенный прием.

Она вырвала руку. Глаза ее сверкнули. Ева, Лилит. Придумал бы что-нибудь получше. Попроще. Кто они такие, эти Ева и Лилит?.. Шлюхи с Сент-Оноре, что ли?.. Так она им фору даст. Сто очков вперед. Нашел с кем сравнивать. Тупица. Безмозглый увалень. Богач несчастный. Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Небесное.

Барон бесцеремонно обнял ее за плечи, за спину. Голая плоская лопатка брезгливо дрогнула. Похоже, у этой женщины, величественной, как царица или княгиня, он не вызывает никаких чувств, кроме притворного, из-за денег, смирения, смешанного с гадливостью.

Он поднес свой рот к ее щеке.

— Милая Мадлен.

Его губы коснулись мягкой, персиковой женской кожи, не запачканной никакими румянами, белилами, пудрой, иными красками. Нежно провели по душистому виску. Ощупали широкие, вразлет, темно-русые брови. Напечатлели беглые благословения на полузакрытых веках. Нашли ее чуть раскрывшиеся губы, прикоснулись к ним, мгновенно вспыхнувшим жаром, дрогнувшим, с еле заметным золотым пушком над верхней губой. Язык мимолетно, остро лизнул блеск ее зубов. Он оторвал лицо от соблазна, отодвинулся, оглядел ее ласковыми, почти отечески заботливыми глазами. Как он ни держал себя в руках, его затрясло. О, эта женщина постине обладает магической силой. Она древняя, как Земля. Она излучает в пространство токи страсти. Притяжение ее неодолимо. Тот, кто попадает в ее орбиту, не вырывается. Осторожно, барон. Ты уже в сетях. Ты хотел поиграть, а угодил в капкан. Но твоя игра стоит свеч. Ты должен вызнать у нее, где зарыта ее любимая собака. Должен. И, гляди, она не изо льда сделана. Она тоже, как и ты, прерывисто, трудно дышит. Ее скулы покрываются россыпью красных цветов. Щеки-гвоздики, щеки-маки. Ее веки, что он поцеловал так невесомо, дрожат; тень от густой щетки ресниц кружевом ложится на прозрачный яблочный румянец щеки. Грудь в вырезе платья поднимается, и это не ты, это она безумно хочет, чтобы ты поцеловал ее в яремную ямку. Туда, где горит крестик. Врешь. Это ее тело хочет. Только лишь тело. А загляни ей в глаза. Какая безумная ненависть в них. Ненависть и проклятие.