Ночной карнавал
Шрифт:
— Не трудитесь, Черкасофф.
Она тяжело дышала. Выпростав руку из-за его плеча, прижавшегося к ее плечу, откинула прядь волос со лба.
— Это бессмысленно. Я никогда не поддамся вам. Вы можете обольстить меня, да. Вы можете взять меня. Войти в меня. В меня входили многие. Однако не многие имели меня. Я не принадлежу никому. Как только вы захотите подчинить меня себе, Черкасофф…
Искушение было слишком велико. Он склонился и поцеловал Мадлен в то место на груди, где горел золотой букашкой крест.
—.. вы сразу же потеряете меня. А я ведь вам еще нужна. Так я
Она, сжатая в его объятьях, глядела ему прямо в лицо.
— Мне моя жизнь не дорога. Так и знайте.
Ой, наглый обман! А Князь?! А Рус?! А будущее?!
— Разрешите мне вам не поверить. Я знаю вашу подноготную. Достаточно было на балу поглядеть на вас с Князем. Про графа и говорить нечего. О вас с ним болтал весь Пари.
— Давайте и не будем говорить.
— Почему же. Напротив, будем.
Он сильнее притиснул ее к себе, прижал.
— Что ж ты не пищишь, ласточка, курочка, курвочка… а?!.. Ты была в Венециа… с графом?!
— Мы уже перешли на ты, барон?
Ее спокойствие потрясало. Нет, она определенно авантюристка высокого класса. Мирового. Он вместе с ней сделает погоду в политике. Тем более, что сейчас появляются чудеса техники… новые записывающие устройства, приспособления… не надо будет заставлять бедных женщин, полуграмотных шлюх, записывать сведения, почерпнутые от клиентов, в тетрадку… в блокнот… на листок, на клочок бумаги, огрызок газеты…
Боже, и эта дешевая черная бархотка на ее шее… Знак проститутки, принадлежность бульвару… Бульвар Распай, Бульвар Капуцинок… Бульвар Мадлен… Если есть церковь Мадлен, почему мы в будущем, через сто, через тысячу лет, не быть в Пари Бульвару Мадлен?!.. Ведь та, кого он держит в объятьях, руку он даст на отсечение, — уже знаменита. И он счастлив, что стоит, обнимая ее, рядом с ней. И ему страшно.
— Ты будешь отвечать мне, обольстительница?!.. Зачем ты виделась с ним?!..
Какое лицо. Какое царственное, гордое, наглое, надменное, прекрасное в торжествующем презрении лицо.
Не поверить, что эту женщину били и крутили, унижали, как хотели. Вот он держит ее в объятиях, она в его власти. Миг спустя он может ее или кинуть себе под ноги и растоптать — ведь он, мужчина, сильнее ее, — или швырнуть головой об стену, и ее прелестная золотокудрая голова разобьется, череп треснет, синие неистовые глаза закатятся, и она упадет мешком, плашмя, и больше не встанет никогда. А она глядит так, будто это самое она сейчас проделает с ним. И его руки не поднимаются. Во всем его теле — одеревенение и тяжесть. Каждый палец словно налился свинцом. Голова не поворачивается. Ноги не ступают: непреподъемны. Великое оцепенение сковало его. Как то Великое Оледенение, придуманное выдумщиком графом для вящего охмурения глупой публики Эроп. Неважно, каким способом захватить власть. Он не даст это сделать графу. И Князю тоже не даст. Никому. Он разрешит это только себе. Только себе. И хорошо бы — в паре с этой царицей. С этой златокудрой менадой. С этой исступленной фурией, гордо глядящей на него снизу вверх так, будто сверху вниз, с подиума, с пьедестала… с трона.
— Затем, плебей Черкасофф, — медленно и презрительно сказала она, — чтобы спасти
Он опешил. Руки, крепко вцепившиеся в ее тело, разжались.
— На колени, Черкасофф!
Ее лицо горело. Вокруг волос поднималось призрачное золотое сияние. Барон с ужасом глядел на разливавшийся над ее головой победный свет. Сумрак утра Пари за окном оттенял силу и мощь этого тайного света, ставшего наконец явным.
Он не мог уяснить себе, что происходит. Пролепетал лишь заплетающимся, враз отяжелевшим языком:
— Почему… плебей?..
— Потому что предки твои были плебеями, смердами и холуями. Ты холуй, Черкасофф. Баронский титул не наследный. Он дается за выслугу. Кому за подвиги чести, кому за лизоблюдство. Тебе его дали за хитрость. Ты лис. И я прямо тебе это говорю. Богатый, жирный лис. Умный, блестящий, владетельный лис. И ты сейчас встанешь на колени передо мной. — Она смотрела ему прямо в глаза. Сияние вокруг нее усиливалось. Гостиная наливалась золотым светом — будто висел в кромешной ночи апельсин рыжей Луны и озарял спящую скорбную землю. — И поцелуешь мне руку. И никогда больше, после этого разговора, не станешь мучить меня.
Он упал на колени.
Больно стукнулся коленями об пол.
Какой цветной паркет в особняке. Как потрудились мастера, выкладывая деревянные плитки и скобы. Рисунок на паркете изображал пышные, махрово распустившиеся белые цветы. Хризантемы.
Мадлен, помнишь китайский халат Этьеновой жены… с хризантемами?..
И лицо Лурда на чердаке, во тьме… Ангела, принесшего тебя, Царицу всея куртизанок, на крыльях в Пари…
Барон дрожащей рукой схватил ее руку. Прикоснулся губами к ее пальцам.
— Простите меня… Мадлен, дорогая… Я не вправе… Я вижу, что вы… необыкновенная… Вы не как все женщины… Я не знаю, кто… вы…
Он отнял лицо от ее ладони и поглядел на нее, стоя на коленях на деревянной хризантеме.
— Я? — Мадлен усмехнулась. — Я сама не знаю. Ну, я и я. Мадлен зовут меня. Вставайте с полу, барон. Отряхните брюки. Забудем этот разговор. Я пошутила.
Он встал с колен. Щеки его горели краской стыда и отчаяния.
— Будем считать, это моя маленькая месть за то, что вы пытались обнимать и целовать меня без моего на то ведома и согласия.
Ее глаза, блестя водопадными брызгами между мохнатых ресниц, весело смеялись.
Она подошла к столику, разлила по бокалам невыпитое вино. Взяла два бокала, протянула один барону.
— Мировая?
Бери, бери, гусак, бокал. То ли еще будет. Я девчонка боевая. Мадам Лу всегда говорила, что на меня острастки нет. Еще не придумали ту плетку, ту дыбу, которая…
— Графа вы больше не найдете. Эроп большая. Правда, есть выход из создавшегося положенья.
Она всунула ножку бокала в негнущуюся холодную руку барона, погладила его по обросшей бородой щеке и чокнулась своим бокалом с его. Капли вина вылились на паркет, брызнули на белую манишку барона.